Я рассмеялся. Я подумал, что она шутит. Но позднее я убедился, что она права.
***
Однажды днем женщина, у которой я жил, вошла в мою комнату. Она потянула в себя воздух и сказала:
— О, как хорошо пахнет! У вас тут опять померанцевые цветы?
Но я уже в течение нескольких дней не имел ни одного цветка в комнате.
Я сказал сам себе: мы оба можем ошибаться. Человеческий нос — слишком плохо развитой орган.
Но моя охотничья собака никогда не ошибается. Ее нос непогрешим.
И я сделал опыт: я заставлял мою собаку приносить мне в саду и в комнате померанцевую ветку. Затем я тщательно прятал ветку и учил собаку отыскивать ее по команде: «Ищи цветы!» И она всегда находила ветку даже в самых сокровенных местах.
Я переждал после того несколько дней, в течение которых в моей комнате не было ни одного цветка. И после того однажды утром я отправился с собакой в купальню. Выкупавшись и выйдя из воды, я крикнул ей:
— Али! Апорт! Ищи цветы!
Собака подняла голову, понюхала воздух кругом и без всякого колебания устремилась прямо на меня. Я пошел в раздевальную кабинку и дал ей понюхать мое платье, которое, быть может, сохраняло некоторый запах. Но собака едва обратила на него внимание. Она снова стала обнюхивать меня: запах, который она искала и нашла, исходил от моего тела.
Итак, уважаемый доктор, если такая история случилась с собакой, обладающей высокоразвитым органом, то неудивительно, что и вы впали в ту же ошибку, когда вы заподозрили меня, что я держу у себя цветы. После того как вы вчера вечером вышли от меня, я слышал, как вы приказали служителю тщательно обыскать мою комнату, когда я буду на прогулке, и убрать из нее померанцевые цветы. Я не ставлю вам этого в упрек. Вы думали, что я прячу у себя эти цветы, и сочли своим долгом удалить от меня все то, что напоминает мне о моей «idee fixe[32]». Но вы могли бы, доктор, не отдавать слуге вашего приказания: он может целыми часами рыться в моей комнате, но он не найдет в ней ни одного цветка. Но если вы после того снова зайдете ко мне, вы опять услышите этот запах: он исходит от моего тела…
Однажды мне приснилось, будто я иду в полдень по обширному саду. Я прохожу мимо круглого фонтана, мимо полуразрушенных мраморных колонн. И иду далее по ровным, длинным лужайкам. И вот я увидел дерево, которое сверху донизу сверкало красными, как кровь, пылающими померанцами. И я понял тогда, что это дерево — я.
Легкий ветер играл моею листвою, и в бесконечном желании простирал я свои ветви, обремененные плодами. По белой песчаной дорожке шла высокая дама в широком желтом одеянии. Из ее глубоких темно-синих очей упали на меня ласкающие взоры.
Я прошелестел ей своей густой листвою:
— Сорви мои плоды, Альцина!
Она поняла этот язык и подняла белую руку. И сорвала ветку с пятью-шестью золотыми плодами.
Это была легкая, сладкая боль. Я проснулся от нее.
Я увидел ее около себя: она склонилась передо мной на колени. Ее глаза странно глядели на меня.
— Что ты делаешь? — спросил я.
— Тише! — прошептала она. — Я подслушиваю твои грезы.
***
Как-то раз после обеда мы переехали на ту сторону Рейна и прошли от Драхенфельза вниз, к монастырю Гейстербах. Среди руин, где гнездились совы, она легла на траву. Я сел рядом с нею; я пил полными глотками аромат цветущей липы, вздымая грудь и широко раскинув руки.
— Да! — сказала она и закрыла глаза осененные длинными ресницами. — Да, раскинь свои ветки! Как хорошо покоиться здесь в твоей прохладной тени!
И она стала рассказывать…
О, целые ночи напролет она рассказывала мне. Старинные саги, сказки, истории. При этом она всегда закрывала глаза. Ее тонкие губы слегка приоткрывались, и, как звон серебряных колокольчиков, падали жемчужными каплями слова из ее уст:
«Ты похитил у меня мой пояс! — сказала Флерделис своему рыцарю. — Так принеси мне другой, который был бы достоин меня.
Тогда оседлал белокурый Гриф своего коня и понесся во все страны света, чтобы добыть для своей повелительницы пояс. Он бился с великанами и рыцарями, с ведьмами и некромантами и отвоевал великолепнейший пояс. Но он бросил его в пыль, на колена нищим и воскликнул, что это жалкая тряпка недостойна украшать чресла его дамы. И когда он отнял у могучего Родомонта собственный пояс Венеры, он разорвал его в лохмотья и поклялся, что он добудет такой пояс, какого не имели и богини. Он убил волшебника Атласа и завладел его крылатым конем. Сквозь бурю и ветер полетел он на воздух и смелой рукой сорвал с неба Млечный Путь.
Он пришел к госпоже и поцеловал ее белые ноги. И обвил вокруг ее бедер пояс, на котором, словно драгоценные каменья, засияли тысячи тысяч звезд…»
— Прочитай мне, что ты написал об орхидеях, — сказала она.
Я прочитал ей:
Когда дьявол женщиной явился,
Когда Лилит
Сплела в тяжелый черный узел кудри
И окружила бледные черты
Кудрявыми местами Боттичелли,
Когда она с улыбкой тихой
На пальцы тонкие свои
Надела кольца с яркими камнями,
Когда она прочла Бурже
И полюбила Гюисманса
И поняла молчанье Метерлинка
И окунула душу
В Аннунцио сверкающие краски, —
Тогда она однажды рассмеялась.
И вот, когда она смеялась,
Из уст ее
Прыгнула маленькая царственная змейка.
Прекраснейшая дьяволица,
Красавица Лилит
Ударила змею, —
Ударила Лилит змею-царицу
Унизанным перстнями пальцем,
Чтобы она вкруг пальца обвилась
И обвивалась и шипела.
Шипела, шипела —
И ядом брызнула своим.
И капли яда собрала Лилит
И сохранила в медной тяжкой вазе.
Сырой земли
Черной, мягкой, тучной,
Бросила она туда.
Своими белыми руками
Она коснулась тихо
Тяжелой медной вазы.
Чуть слышно пели бледные уста
Старинное проклятье.
Как песня детская оно звучало —
Так тихо, томно, мягко,
Так томно, словно поцелуи,
Которые пила земля сырая
Из уст ее…
И жизнь затеплилась в тяжелой вазе:
Разбужены лобзаньем томным,
Разбужены волшебным пеньем,
Восстали к свету в темной, тяжкой вазе
Орхидеи.
Та, которую люблю я,
Обрамляет бледное лицо
Перед зеркалом кудрей волнами.
Рядом с ней из тяжкой медной вазы
Выползают, словно змеи,
Орхидеи.
Орхидеи — адские цветы.
Старая земля
Родила их, сочетавшись браком
С ядом змей. Лилит проклятье
Дало им источник жизни,
Родила земля сырая
Орхидеи — адские цветы.
— Прекрасно! — сказала Альцина.
