в одно из окон, и тайные сквозняки начинали гулять по просторному залу. Поначалу Пендлбери не ощущал их ни кожей, ни на слух – но вскоре они уже вились у самого его лица и превращали ноги в лед. Такое неудобство он тоже мог без труда игнорировать. Продуваемый насквозь, город, несомненно, спал где-то там, за пределами безжизненной железнодорожной станции: темными стояли крестьянские дома, обледенели улочки, мощеные кусковой гранитной брусчаткой. Редкий нарушитель закона, припозднившийся любовник – все укрылись в темноте глубоких дверных проемов. В такие небольшие горные поселения еще два или три столетия назад волки спускались по ночам с холмов, во время сильных снегопадов. В этих размышлениях о месте, которое он никогда не видел, Пендлбери обрел странное контрастное утешение.
Внезапно ветер взбаламутил сажу в дымоходе; отвердевшие до состояния каменьев комки загремели, просыпаясь вниз, и в следующий миг у Пендлбери в горле запершило. С ужасной неохотой он приподнялся на жестком ложе – и тут же пострадали и его глаза. Он понял, что вообще ничего не видит из-за облака черных хлопьев и крупиц; тусклые окна совсем исчезли из виду. Шаря по карманам в поисках носового платка, Пендлбери ощутил, что даже на пальцах у него осела копоть – наверное, и костюм запачкался. Он закашлялся, и спазм будто разогнал кровь по его затекшим конечностям – а с кровью вернулся и дикий холод, пронизывая до костей; на пару с невозможностью вдохнуть полной грудью – поистине скверное сочетание. Куда ни подайся – всюду облака копоти, сгущаемые сквозняками, так и пронизывающими каменные стены зала со всех сторон. Очередной болезненный приступ кашля заставил Пендлбери броситься к двери. Животом он тут же врезался в прикрученный намертво тяжелый стол и отшатнулся назад к скамейке. Ему показалось, что уж этот-то удар наверняка окончательно лишит его воздуха – и тем самым убьет.
Но в этот момент странный свет затрепетал в зале, и, хоть Эдвард и не мог сказать наверняка, что вообще видит, глаза различили тускло-красную полоску, медленно, но верно раздававшуюся в стороны. Вскоре он понял, что лишь каминное пламя могло давать такого рода освещение. Значит, кто-то разжег его – если верить носильщику, впервые со времен войны? И это было именно то, чего он хотел, теперь, когда стряхнул свое счастливое бесчувствие и холод вгрызся в него со всей природной силой.
Огонь мало-помалу разгорался и сверкал добродушными жизнелюбивыми сполохами. Пендлбери наблюдал, как пламя растет, и разливающееся по залу ожидания тепло начало отзываться в пальцах рук и ног мягким покалыванием. Насколько он мог видеть, в воздухе до сих пор витали черные хлопья, выписывая странные траектории между полом и высоким потолочным сводом – будто какие-то живые летучие насекомые. Но они уже не мешали ему дышать – перестав кашлять, Эдвард опустил голову на смятую самодельную подушку. Он вытянул ноги в сторону тепла и почувствовал новый прилив упоительной летаргии.
Копоть, похоже, редела – оседая на полу, стенах и скамьях. Но огонь разгорался все сильнее, и Пендлбери в конце концов стало казаться, что все пылинки в зале, подсвеченные им, сложились в подобие живых, передвигающихся византийских колонн, протянувшихся сквозь структуру воздуха этакими сахарными завитками. Но они быстро теряли плотность, и повисшее в воздухе марево прояснялось. Когда последние пыльные вихри, оттанцевав свой танец, умерли, Пендлбери понял, что зал ожидания полон людей.
На боковой скамье, начинавшейся почти сразу за его головой, сидело шесть человек; где-то столько же – на сиденьях в противоположном конце зала. Может, и больше – трудно было счесть наверняка, ведь еще несколько человек отгораживали обзор, сидя за столом. Еще несколько темных фигур, насколько мог судить Эдвард, заняли скамью, стоявшую ближе всего к камину. Присутствующие были обоих полов и всех возрастов, одетые в самые разнообразные, какие только можно себе представить, одежды. Они негромко, но серьезно разговаривали друг с другом. Сидевшие ближе всего к камину порой небрежно протягивали руки к огню, как обычно делают люди, желая согреться.
И, если подумать, за исключением разве что одежд некоторых из них – одна женщина, например, была в великолепном вечернем платье, – в этих людях только одно казалось по-настоящему необычным… и даже это одно Пендлбери не мог точно назвать. Все они, как ему казалось, выглядели утонченными, очаровательными, во всех отношениях хорошими – и те, что имели наружность состоятельных людей, и очевидные бедняки. Но проглядывала в них во всех какая-то одна необычная связующая черта – если бы только он мог уразуметь ее, Эдвард тогда сразу бы понял, на кого смотрит и почему. Что бы это ни была за черта, он был уверен, что разделяет ее с людьми в зале ожидания… и кем-то еще, определенно… за всеми этими думами пришла одна-единственная простая мысль: «Само собой, все они мне просто снятся».
Осознавать сон – не самый приятный опыт; осознанное сновидение всегда тяжелее стряхнуть. Но странное видение пришлось Пендлбери по нраву. Чувство полуспокойствия, ощущаемое им в зале лишь время от времени, теперь стало полным, завершенным. Эдвард вздохнул и устроился поудобнее – чтобы лучше видеть и лучше слышать всех этих людей.
На боковой скамье рядом с ним, положив голову на плечо соседу, сидела миловидная девушка в черной шали. Пендлбери знал, что она миловидная, хоть и по большей части ее лицо было отвернуто от него – она смотрела на сидевшего рядом с ней молодого человека, к коему прислонилась и чью руку сжимала в своей. И спутник ее был тоже на диво красив; и в одеждах, и в наружности этой пары было что-то от героев классицистической живописи девятнадцатого века. Было очевидно, что эти двое живут лишь чувствами друг к другу – та любовь, что крепко связала их, служила своеобразным двунаправленным увеличительным стеклом.
На ближайшем углу скамейки, по другую сторону от камина, восседал внушительный старик с копной шелковистых седых волос, высоким лбом, крючковатым носом и лицом как у философствующего монарха. Он сидел молча, но время от времени слегка улыбался каким-то своим мыслям. Он тоже, казалось, был одет по старой моде.
А вот люди за столом – уже очевидные современники. Почти все – молодые, они вели себя как закадычные друзья, привыкшие делиться друг с другом самым сокровенным. Как раз с ними Пендлбери пообщался бы с наибольшим удовольствием – настолько показалась ему располагающей атмосфера в их компании. Нужда влиться в круг этих уверенных в себе и счастливых юнцов достигла вскоре такой страстной силы, какой Пендлбери никогда не ожидал испытать во
