Бог произнес: «…встань и иди».
Девочка, спящая сзади, – чтобы пройти к ней, нужно было порвать в клочья паутину сумеречных шорохов. В ту ночь было тяжело как никогда. И жутко. И тоскливо.
Дома Великан оказался к середине дня, увидев полицию за квартал. Несколько облупленных «уазиков» перегораживали проезд. На одном беззвучно работала мигалка.
У крыльца (где хорошо ставить машину, чтобы карга не видела, как Великан достает из багажника свой драгоценный груз) пристроился автобус скорой помощи с открытой боковой дверцей.
А там, внутри…
Паника! Чайки в голове стали бесноваться, и, чтобы утихомирить их, пришлось до боли сдавить виски костяшками пальцев. В глазах потемнело.
С полицией разговаривала старая сука. Она стояла возле крыльца и что-то объясняла толстому мужчине в форме. Великан вспомнил.
Дверь.
Чему всегда учила мамуля? Уходя, следует вытащить ключ из замка. Как глупо. Любопытная карга получила великолепный шанс просмаковать блюдо из чужих тайн.
Воображение нарисовало, как она дождалась, пока стихнет звук мотора. Выждала полчаса и, словно хорек, делающий налет на мусорный бак, потрусила к двери.
Щелкнул замок, и она все увидела.
Машина затихает у гнутых чугунных ворот, украшенных словом «гомики», выведенным красной краской. Повыше привинчена мраморная табличка с гравировкой «Кладбище».
Пусто и темно. Открыв дверцу, Большой Человек говорит старухе:
– Вылезай.
Ее страх почти осязаем, как порыв ветра. Желтый свет в салоне накладывает поверх морщин мертвенный грим, и старуха кажется похожей на труп. Она артачится и хлестко получает открытой ладонью. Шлепки напоминают звук лопающихся бумажных пакетов.
Нечего было вынюхивать!
За то, что в доме никого больше нет! За голоса, вопящие в глубине мозга!
Оглянувшись, Большой Человек видит, как девушка в машине открывает глаза. Он улыбается, направляясь туда, где нашел ее накануне.
На кладбище темно, словно в гробу, но это не страшно, потому что все тропинки знакомы. Каждую ночь огромные ноги утаптывают их. Только здесь чайкины песни утихают, чтобы Великан мог слушать.
Сквозь барабанные перепонки просеивается мука, смолотая из шороха ветра, лиственного шепота и треска ломающихся в ночи былинок.
Отстранившись от всех звуков, можно услышать крики из-под земли. Это ожившие люди бьются в могилах, переживая самый дикий страх в жизни.
Девушка в машине – одиннадцатая. Они беззащитны, словно дети. И меняются… жутко, безвозвратно меняются. От прежних людей не остается ничего. Великан прекрасно это понимает, потому что от него самого мало что осталось.
Он давал им выбор – жить в доме или уйти в мир, который не примет их, закрыв в обитых войлоком комнатах. Облачит в смирительные рубашки и вколет сотни доз растворяющего волю лекарства.
Покорны и доверчивы, как малыши, они всегда оставались.
Щедро одаряя заботой, Большой Человек (Отец и Старший Брат) любил их всех. Давал пищу, трепетно смывая с тел то, что они не сумели проглотить. Душил в ладонях мышей, лакомившихся их кожей.
Они были тихие, словно ангелы, и разговаривали, не размыкая губ, прямо в его голове.
Большой Человек всегда будет любить их…
Для этого он не единожды воскрес.
Старуха падает на колени между Великаном и могилой. На дне виднеется гроб с расколоченной крышкой. Толчок ногой – и карга падает, цепляясь пальцами за мокрую почву.
Треск… Внизу что-то ломается. Хрусть-хрусть, какая грусть.
Старая сука только теперь понимает, что натворила, и начинает выть. Лезвие лопаты цепляет первую порцию земли.
Великан сыплет вниз и произносит:
– Незачем было вынюхивать.
Маньяк № 6
Александр Матюхин
Кляксы
Единственное, за что вы можете меня осудить, – так это за оказание ритуальных услуг без лицензии.
Джон Уэйн Гейси
Вовка нашел у подъезда ровную ветку и старательно затачивал один ее конец складным ножом.
Вовке очень нравился процесс. Надавливаешь, значит, чтобы лезвие вошло в кору, и аккуратным, плавным движением ведешь сверху вниз. Волокна натягиваются и рвутся, липкая стружка сворачивается в колечко, соскальзывает с конца палки и падает под ноги, в пыль.
А потом еще раз.
Из дома вышел Григорьев, спустился с крыльца. Вовка заметил его краем глаза – высокий, широкоплечий, с коротким ежиком чуть седых волос и лицом, покрытым множеством сетчатых морщин. Больше всего он походил на уголовника. Руки у него были широкие, ладони в мозолях, с надтреснувшими пожелтевшими ногтями. Одет в потертые джинсы и неизменно заправленную коричневую футболку. На ногах – тапки с обрезанными задними ремешками.
Вовке иногда хотелось, чтобы Григорьев о нем или забыл, или просто ушел. Неловко было вместе с Григорьевым идти по чистым, нарядным улицам, среди чистых и нарядных людей. Или заходить в хороший дорогой магазин. И как Григорьеву ни объясняй, что в нормальном мире надо нормально же одеваться, Григорьев только пожимал плечами и говорил:
– Сынок, ну куда мне? Я уже, считай, помер.
Но при этом жил-поживал, здоровьем обладал неслабым, и помирать, в общем-то, не собирался.
Над головой загрохотало. Вовка, сощурив левый глаз, посмотрел на небо, приметил черные рваные пятна, расползающиеся по горизонту. Сквозь них пробивались редкие лучи солнца.
– Как все прошло?
В левой руке Григорьев держал спортивную сумку, старенькую, потрепанную, как и сам хозяин. Запястье у него, заметил Вовка, было в частых мелких капельках крови.
– Как обычно, – отозвался отец, осмотрелся, буркнул: – Пойдем! – и неторопливо направился наискось через дорогу в ту сторону, где между выстроившихся стена к стене многоэтажных новостроек блестел кусочек голубого неба и видна была скоростная трасса.
Вовка поднялся, убрал ножик в задний карман, прихватил зачем-то с собой ветку и пошел следом. Догнал.
– Кляксы разбегаются, – пробормотал Григорьев, поглядывая на небо, – хорошо. Равновесие, стало быть, восстановлено.
– Сильно сопротивлялись? – спросил Вовка, имея в виду совсем не кляксы.
– Не ожидали. Они никогда не ожидают, хха. Эта самая дверь отворила, я смотрю – вся в червоточинах, безнадежная. Сгнила уже. Ну я ее первым делом. – Григорьев запустил руку в карман, выудил сигарету, зажигалку. Остановился на секунду, чтобы прикурить. Пальцы у него дрожали. Костяшки покраснели.
Вовка с восхищением крутанул ветку в воздухе:
– Шею сломал? А дальше?
– Шею, да. Дальше-то что? Мужик ничего, нормальный. Червоточин немного. Но, раз указывают на него, значит – все.
