Немецкий философ и астрофизик Р. Киппенхан в своей популярной книге «100 миллардов солнц: Рождение, жизнь и смерть звезд», не сомневается ни капельки, что жизнь может быть в космическом пространстве: «Для нас, естественно, обитаемые планеты представляют интерес лишь в том случае, если мы можем каким-либо образом связаться с ними, а единственной такой возможностью являются радиосигналы...
Но сине-зелёные водоросли не посылают радиосигналов; отпадают и те обитатели, которые какой-нибудь атомной бомбой разрушили и свою технику, и, скорее всего, себя».
Вот она, та самая зацепка, которая вполне может стать объяснением, почему взорвался Фаэтон! Деятельность разумной жизни, развитие Разума, не подконтрольного инстинкту самосохранения, приводит к нарушению того идеального Порядка, которому подчинено устройство мира. Известно уже и не единожды доказано, что все инстинкты – как плохие, так и хорошие, – заложенные в человеке природой, в условиях развитой цивилизации ослабевают, а со временем и исчезают. В этом свете сенсационное заявление второго российского президента, сделанное на телевидении – 17 ноября 2004 года, о том, что в нашей стране разработано принципиально новое ядерное оружие, как раз не говорит в пользу самосохранения человечества, хотя разрабатывался этот ядерный монстр для защиты от нападения «врагов».
Но вернёмся к тому, что говорят видные современные учёные по поводу развития жизни на планетах, её наивысшего расцвета – разумной цивилизации.
Наш российский астрофизик Иосиф Самуилович Шкловский ещё в середине прошлого, двадцатого века, написал: «...Развив свой мозг, человек скачком вышел из равновесия с окружающей средой – биосферой, которая сформировалась за несколько миллиардов лет и частью которой он являлся. Этому процессу особенно способствовало наступление технологической эры, происшедшее всего каких-то 350 лет назад. За этот ничтожный срок развитие человечества приняло подлинно взрывной характер, ...в итоге этого процесса человек стал реальной угрозой самому существованию биосферы. Его неконтролируемая деятельность уже привела к ряду необратимых последствий в экологии...
Человечество стоит перед реальной угрозой ядерного самоуничтожения». (Здесь принято указать источник столь конкретных заявлений. Да вот же он! Это купленное когда-то в «Академкниге» вполне солидное – и с виду, и по содержанию исследование известного учёного-физика «И.С. Шкловский. Вселенная. Жизнь. Разум. – М.: Наука. – 1987».)
Значит, поэтические видения пришли ко мне из реально существующей угрозы всей земной цивилизации. И если это кого-то заставит задуматься, и человек будет протестовать против продолжения опасных экспериментов с достижениями Разума, то моя цель – достучаться до людского разума – будет достигнута.
Ведь, как свидетельствует заявление президента, опыты в этой отрасли продолжаются, всякий раз порождая таких чудовищ человеческого разума, которые готовы истребить не только «врага», но и всю жизнь на Земле, да и саму планету уничтожить. И разве это не есть ещё один шаг к Хаосу.
Господи! «Научи нас так счислять дни наши, чтобы нам приобрести сердце мудрое».[1]
Ну, как же опять не призадуматься на берегу реки Времени? И что я теперь могу сказать своему внуку?
Как–страшно,–мой–родной,–и–странно–из–уст–сомкнутых–слышать–стон,–который–в–вечности–пространной–слетел–с–планеты–Фаэтон.
Однажды–может–так–случиться:–вся–сила–атома–проснётся,–в–энергии–его–лучистой–Земля–на–части–разорвётся.
Закружат–в–вечности–безбрежной–Джоконды–тихая–улыбка,–и–лепесток–ромашки–нежной,–от–пирамид–Хеопса–глыбы.
Вот, на какие мысли могут натолкнуть ощерившиеся крутобокие берега тихой речки Подгорной, которая, как ни крути-верти, несёт свои воды в огромную реку Памяти-и-Забвения.
Маленькой девочкой я спрашивала своего отца:
– Папк, а куда течёт эта Подгорная?
– В Тулучеевку, – скажет отец, будто отмахнётся.
Ему тяжело тащить в гору велосипед, на котором мы едем в гости к «баушке» и деду.
Отцу, наверное, очень хотелось отвезти меня «на волю» – в ильинские луга, откормить вишнями, яблоками и сливами, свежими хрустящими огурцами. Нас с братом отец возил в два захода: в первый выходной – брата, Виктора, во второй меня. Мама не позволяла оставлять меня на всё лето в деревне.
– Я потом детей не отмою, – говорила она отцу, когда он ворчал, что вот надо нас таскать на велосипеде через гору, а это нелегко.
После Ильинки я приезжала домой, «из глины слепленная», все мои платьица были «изжёваны коровой», а в голове «наверное, гниды завелись». Это все мамины недовольства. А я думала, что если бы мама знала, как в Ильинке хорошо, никогда и ни за что она бы не оскорбляла меня своими подозрениями.
Сборы в Ильинку начинались за неделю до поездки. Я пыталась взять с собой все свои наряды, чтобы можно было и в поле за травой идти, и у речки позагорать, и в кино сходить, и даже когда похолодает, то чтобы не замёрзнуть. Мама не позволяла брать новые вещи, потому что в Ильинке всё равно одежда будет измочаленная, выгорит на солнце и покроется не выводимыми пятнами от вишен. Как же мама не хотела понять, что в Ильинку приезжают дети из разных городов, что у них прекрасная удобная одежда, а меня снаряжают как какую-нибудь тюху.
Ведь приедут Женька с Сергеем! Мама не понимала, кто такие Женька и Сергей!
Я из отданных мне моей старшей двоюродной сестрой Галей платьев пыталась смастерить себе наряды. Чужие обноски мама не запрещала переделывать так, как мне хочется. И я смело отрезала брюки «по самое ничего», чтобы получились шорты. Но для выхода в гости мне разрешали взять одно новое платье. То, что я переделывала из одежды сестры, получалось слишком непривычным, и я стеснялась носить шорты. Привычнее и удобнее всё же оказывалось то единственное новое платье из ситца, которое разрешено было взять с собой. И, конечно же, если на солнцепёке в поле, где мы рвали пырей, осот и берёзку корове на прокорм, или у речки, где жарились на солнце, или в крутобоком овраге, где так здорово скатываться по его глиняному, чистому и сыпучему, склону или стоя – «на ногах», или сидя – «на заднице», или на сучковатых старых вишнях, где собирали брызжущие соком ягоды, – везде не снимать одно-единственное своё платье, то за две недели оно выгорало, рвалось, пачкалось и садилось. Маме оставалось только ахать оттого, что в Ильинке нет для девочки иных занятий, как скакать по кручам, нырять с головой в речку и давить вишни на подоле платья. И обувь горела на ногах, и платье хоть на тряпки пускай. Но проходила неделя-две, и я опять просила и канючила:
