— Нет, не была.
— А видела там что-нибудь?
— Ничего не видала.
— За это у тебя завтра мать умрет.
И пошел сам своей дорогой.
Маруся упала, хотела кричать, но не смогла; у нее не было ни силы, ни голоса, ровно кто рукою зажал ей рот, так что она не могла дышать и обомлела. Девкам было не до нее: у них шло там свое веселье; а если кто и вспомнил про нее, так думал, что она пошла с молодцом либо ушла домой. Долго ли она лежала, и сама того не помнила, но, очнувшись, она пошла домой, легла и всю ночь тихонько проплакала. На заре мать ее вдруг начала стонать и через час ни с того ни с сего отдала Богу душу. На бедную девку напал такой страх, что она уж не могла и плакать.
Что ж? живой не без места, мертвый не без могилы: похоронили и мать, больше делать было нечего. Осталась бедная Маруся одна, и так ей страшно стало в пустой избе, что заперла она ее и пошла к соседям. Там она просидела до вечера; и опять пришли товарки ее, чтоб не дать ей загруститься и закручиниться, и, жалеючи ее, против воли увели с собой. Она, бедная, совсем была без памяти, не опомнилась еще и не опозналась в сиротском одиночестве своем и сидела среди общего веселья, будто пришла с того света. Вдруг все радостно зашумели; Маруся вздрогнула — к ней подошел чуженин.
— Полно тужить, Маруся! — сказал он. — Вот я опять к тебе пришел; тугой поля не изъездишь, нудой моря не переплывешь! Пойдем плясать!
— Не троньте ее, бедную, — сказали девушки. — У нее сегодня мать умерла!
— Как? — сказал тот, удивившись этому новому горю и крепко жалея бедную Марусю. — Вчера отец, а сегодня мать? Шутите вы?
— Нет, кто шутить станет, избави Бог!
— Бедная ты, сердечная моя! — сказал тот. — Как же ты теперь жить станешь круглою сиротою, вести хозяйство, управлять домом? Тебе нужно искать доброго человека… Как вы рассудите, люди добрые, я на всех на вас пошлюсь, правду я говорю?
С этого слова пошли шутки; Маруся молчала на все, что ни говорили, хотела было уйти, но не смогла, а сидела, как прикованная; когда же ненавистный ей жених собрался идти, не поддаваясь ни на какие просьбы девушек остаться еще и погулять, то он опять ласково позвал ее в проводы. Маруся взглянула на него в первый раз во весь вечер, встала и пошла за ним. «Теперь я ничего не боюсь, — подумала она. — Пусть делает со мною, что хочет!»
— Любишь ли ты меня, Маруся? — спросил он ее.
— Нет, не люблю.
— А пойдешь ли за меня?
— Нет, не пойду.
— Стало быть, ты меня обманула?
— Ты первый меня обманул, а я потом.
— Ну а признайся, ходила ты за мною следом, была на погосте?
— Нет, не была.
— А видела там что-нибудь?
— Ничего не видала.
— Ну так за это ты завтра к вечеру и сама помрешь.
— Дай Бог! — сказала бедная Маруся. — Дай Бог! Чего мне еще оставаться тут?
Но едва успела она это выговорить, как вдруг, и сама она не знала с чего, пришел ей на ум Михалка, которого она с таким презрением всегда от себя гоняла, а теперь и давненько уж не видала, потому что он не навязывался, а с того вечера, как в первый раз появился чуженин, ни разу ей не попадался на глаза.
«Что делать, бедный мой Михалка, — подумала она. — Видно, такая судьба наша, и твоя, и моя!» И залилась горючими слезами.
Задумавшись, повесив голову и опустив обе руки, побрела она домой и, забывшись, вдруг остановилась перед порожней хатой своей, взглянула, вздрогнула, заломила руки и долго глядела на темные окошечки; потом она повернула назад и пришла ночевать к соседке. Та приняла ее чадолюбиво и долго еще утешала, не замечая, что бедная Маруся не слушала утешений этих и даже не слышала их.
Рано утром пошла она домой, посидела в одинокой избе своей, помолилась, напоила скотину, пошла на могилы отца и матери и поплакала там, воротилась домой и заперлась, будто ее нет. Она хотела умереть так в одиночестве своем, веря словам страшного чуженина, который ей доселе пророчил одну правду; но вскоре взяла ее такая тоска и даже страх, что, вспомнив о слепой бабушке своей, жившей верстах в семи, она вышла, заложила волов и поехала к старухе, которую уж очень давно не видала, поехала выплакать перед нею горе свое. Ей хотелось чего-нибудь родного, а тут она была одна, между чужими людьми и даже не смела подумать о бедном Михалке, который теперь также сделался для нее чужим.
— Здравствуй, бабушка!
— Здравствуй, доню; кто ты? Я что-то не признаю тебя по голосу…
— Ох, бабуся, и давно уж ты меня не слышала; я Маркушенкова Маруся, внучка твоя!
— Так здравствуй же, я рада тебе; что отец и мать, дочка моя?
— Худо, бабушка; оба перед Богом, померли.
— Перед Богом! — сказала слепая бабушка, перекрестившись. — Так тут ничего худого нет; я и близко живу, да не слышала еще об этом; а вот тебя жаль, ты в девках еще?
— В девках, бабуся; ведь я еще молода!
— Знаю, помню, ты родилась в тот год, как у вас по дорогам стали канавы копать; годов семнадцать, чай, будет… Да, так будет; когда я ослепла, так тебе был одиннадцатый годок. Ну, как же ты теперь живешь?
— А так живу, бабуся, что приехала к тебе умирать…
— Христос с тобой! Зачем так? Тебе ли умирать? Это наша доля, а вам жить!
— Ох, бабушка! Погубила я и отца, и мать… Когда он, злодей мой, сказал мне, что и мой черед настал, то я обрадовалась, будто свет увидела; а теперь, как время подходит, так страшно!
— Ну, дитятко, — сказала бабушка, — прошлого не воротишь, нечего о нем и вспоминать; а пострадала ты довольно, и тебя журить — дела не поправить. Слушай же ты меня: любовник твой — это упырь; он встает из могилы, морит и ест людей… Простись теперь со мною и сейчас поезжай домой; там выбери хорошего надежного человека, которого бы мир послушался и не стал бы с ним спорить; подари ему пару волов своих — они тебе уже не нужны — с тем, чтобы тебя, как умрешь, не выносили хоронить в двери, а подкопали бы порог и пронесли под порогом. Дом и все, что есть, отдай попу на церковь, и только!
— Бабушка, все, что говоришь ты, все сделаю верно; да скажи же мне, что с этого будет?
— А вот видишь что, доню: когда есть человек на свете, который тебя по правде и всем сердцем любит, то он тебя найдет.
— Как найдет, бабушка, когда умру?
— Ну, умрешь так умрешь; нечего делать, и все мы умрем; а если нет такого человека, чтоб тебя, девушку, любил, — ну, тогда другое дело, и я ни в чем не властна.
Заплакала Маруся, простилась с бабушкой, а бабушка, как ни любила внучку свою, давно уже разучилась плакать, не прослезилась. Внучка поехала домой. Вот тут-то болело сердце ее по тому человеку, которого она из одного только тщеславия удалила от себя, тогда как он ее любил, да и сама она, если б только дала сердцу своему волю, полюбила б его давно… Прошлого не воротишь! «Нет, — подумала она. — Такого человека нет, чтоб меня, девушку, любил… За что Михалке любить меня?»
