Они уже находились в Лондоне три дня, и весь этот период растянулся для Насти в бесконечный вязкий сон, туманный, как и сам город. Девочке все казалось, что она вот-вот проснется, и все в ее жизни встанет на прежние места: завтрак на кухне в то время, пока бабушка молится у себя в комнате, плиссированная юбка и колготки в рубчик, знакомая дорога до школы, высокое крыльцо со сбитыми ступенями и двор, по которому она ходит на переменках во время хорошей погоды в обнимку с подружкой Анечкой. Даже задире Вовке она была бы рада. Пусть он вытащит ее из этого бесконечного кошмара своим ликующим окликом: «Рыжа-а-я!» Пусть даже толкнет или больно дернет за косу — пусть! Лишь бы она проснулась.
Но этот сон все не заканчивался и не заканчивался. Настя слонялась, будто лунатик, по огромной неприветливой квартире из комнаты в комнату, без интереса скользила взглядом по различным предметам — от вазочек до абстрактных картин, на которых непонятно было, что изображено, — разводы и кляксы. И молчала. Отвечала лишь односложными фразами в тот момент, когда ее спрашивали.
Отец, как только они приехали, сразу куда-то ушел. Сменил один костюм, с которым не расстался даже ради перелета в самолете, на другой и, сказав, что будет к ужину, уехал. И Настя осталась одна с матерью и молодой чернокожей женщиной Энджи, которой поручили разбирать чемоданы.
А на третий день во время завтрака, состоявшего из сухих хлопьев, залитых молоком (вот бы сюда пышных бабушкиных оладий с пылу-жару с холодной густой сметаной!) мать объявила, что они едут по магазинам.
— Тебя надо прилично одеть!
Настя недоуменно подумала, зачем нужно было везти в Москву все эти многочисленные свертки и коробки с платьями, юбками, блузками, если все это осталось там? Но, видимо, матери важно было не столько обладать, сколько покупать. И вот они уже полдня бродили по бесконечным бутикам. Настю заставляли то раздеваться, то опять одеваться. Ее, будто принцессу, обслуживали в каждом магазине сразу по нескольку продавцов, принося-унося одежду и обувь. Мать расплачивалась и распоряжалась уносить свертки и пакеты вниз. А Насте с каждой покупкой все четче рисовалась картинка: вот они спустятся к машине и увидят, что ее салон забит по самую крышу свертками, пакетами и коробками так, что в них утонул дожидавшийся их водитель. И на следующий день во всех местных газетах появится новость, как они с мамой утопили человека в море покупок. Но глаза мамы разгорались все ярче и ярче, азарт и ненасытность расправляли щупальца и захватывали маму в жадные объятия. И Насте уже фантазировалось, что эти пакеты-коробки заполнили не только машину, но и улицу, а может, и весь Лондон, и наступила глобальная катастрофа.
— Ты что, спишь? — окликнула ее резко мать. Настя моргнула и увидела, что сидит на мягкой скамеечке с туфлей в руке и одной босой ногой.
— Пробуй, как тебе эти туфли! Впрочем… Не нравятся они мне.
И хоть Насте и начало всерьез казаться, что это шопинг-мучение никогда не закончится, мать наконец-то объявила, что они едут домой.
А вечером ей сказали, что она отправляется в школу.
— Тебе там понравится! — с убеждением сказала мать под молчаливым взглядом отца, который даже ради домашнего ужина не переоделся из костюма в более удобную одежду. — Вот увидишь, понравится!
Не понравилось. Категорически. К ней, пришедшей под конец учебного года, отнеслись с интересом, сходным с любопытством к неизвестному насекомому, которое вдруг попало в плен жестокого мальчишки. И как жизнь того жучка из спичечной коробочки оказывалась во власти мучителя, так и ее судьба на тот период оказалась в руках ее новых одноклассников.
Это был, как и говорили родители, элитный лицей, в который попасть было сложно, только «со связями и положением». Обучение в нем проходило на чужом еще для девочки языке, но ее определили в класс к детям таких же, как и ее родители, выходцам из России со связями, деньгами и положением в обществе. Их было всего семь, помимо нее, разновозрастных детей. Самому старшему исполнилось уже двенадцать, младшему — девять (Настя это узнала позже, в первый момент ей показалось, что попала она в класс к старшеклассникам). И хоть разница в возрасте с самым младшим была незначительна, между нею и одноклассниками оказалась огромная пропасть. Настя выросла в другой среде, и для детей, с рождения привыкших к деньгам и положению родителей, она казалась вышедшей из другого мира. Странной, «не такой», «отсталой», подопытным жучком из коробочки, которому связывают лапки ниткой и заставляют летать на привязи и выполнять другие жестокие прихоти малолетнего хозяина.
Испытания и издевательства, которым ее подвергали одноклассники, не шли ни в какое сравнение с насмешками задиры Вовки. И если Настя уже знала, как справиться с Вовкой, то что делать против своры раздразненных свежей кровью «бойцовских» щенков, она не знала. Интуитивно выбрала способ игнорирования, но ее молчаливая отстраненность лишь еще больше подогревала азарт мучителей. Издевательства придумывались все изощренней и изощренней. От обидных кличек и толчков одноклассники перешли к заманиванию ее в различные ловушки. В некоторые она попадалась, другие, успев заранее вычислить, обходила стороной.
Матери Настя не жаловалась. Как не жаловалась и бабушке во время воскресных разговоров с той по телефону. Интуитивно поняла, что если будет рассказывать бабушке о том, как ей на самом деле тут живется, сделает только хуже: у бабушки, и так скучавшей по ней до отчаянных слез в трубку, появится лишь больше поводов для переживаний. «Все нормально, ба! — бодро рапортовала она, за два месяца повзрослев сразу на пару лет. — Я скоро к тебе приеду! У меня будут летние каникулы, вот увидишь!»
Настя свято верила в то, что ее отвезут на летние каникулы в Москву. И зачеркивала в календарике дни. Но летом, когда у отца случился короткий отпуск, поехали они в круиз. А потом остались в Лондоне, потому что мать, жизни не представляющая без светской жизни, выходов и приемов, была занята подготовкой к какому-то важному для нее мероприятию.
Так прошли еще полгода: Настя проходила школу жизни в элитном лицее, мать полностью была погружена в светскую жизнь, отец — в работу. Единой семьи не получалось. Единственной отдушиной для девочки были тайные чаепития с пожилым Джованни, с которым она познакомилась в начале нового учебного года. Ее одноклассники за время каникул не только не забыли о травле, но и, похоже, посвятили летние дни разработке новых изощрений. Настя в тот день и сама не могла уже вспомнить, как, всегда настороженно относящаяся к любым знакам внимания со стороны одноклассников и одноклассниц, смогла попасть в ту ловушку — оказаться запертой в каморке с инвентарем для ухода за лужайками. И все бы ничего, если бы не заманили ее туда под конец дня, когда в лицее почти не оставалось никого из персонала, и если бы эта каморка не находилась в той части здания, куда заглядывает лишь садовник, и если бы это не был вечер пятницы. Насте, в крике сорвавшей голос и разбившей кулаки о дощатую дверь в попытке привлечь к себе внимание, грозило заключение на все выходные. Родители в этот вечер присутствовали на очередном приеме, отвез их туда водитель, а за Настей должна была прийти Энджи. Но Энджи еще накануне шепотом договорилась с девочкой, что та придет из школы сама, потому что «тот самый парень, о котором я тебе рассказывала» наконец-то пригласил ее на свидание. Энджи умоляла Настю не выдавать ее родителям, а взамен обещала сводить в давно обещанный девочке Макдоналдс. Энджи всегда относилась к Насте по-человечески, и девочка просто не могла не уступить ее просьбам.
