— Но это не самое ценное, что есть у меня, — сказала она. — Я хочу, чтобы ты увидел то, что ценее любого богатства.
Повернулась к шатрам, словно хотела позвать, но не проронила ни слова, стояла молча. Неподалеку зашлась лаем собака, засмеялся ребенок… Краткие мгновения ожидания, — а затем откинулся полог, и из шатра вышел юноша.
Как я не понял раньше?
Высокий, загорелый, в простой рубахе без рукавов. На поясе — длинный нож, а на запястьях — шнурки-амулеты. Перешагнул порог, взглянул на Ашакку и остановился в ожидании.
Всего несколько лет ему… Как я не догадался?
— Это Ди-Насир, — сказала Ашакку, и юноша поклонился, все также не говоря ни слова. — Дитя моего сердца.
Лабарту зажмурился на миг. Ждал укола ревности, ждал обиды — отчего ты не дала мне знать прежде, Ашакку? — и не дождался. Да и с чего бы?
Открыв глаза, Лабарту засмеялся, и Ашакку улыбнулась в ответ и вновь опустилась на покрывало. Обращенный сел рядом, встретился взглядом с Лабарту. Глаза у Ди-Насира были темными, и смотрел он спокойно, без вызова и без страха.
И отчего я решил, что мне станет больно? Лабарту поднял чашу, отпил, не торопясь. Давным-давно шатер Ашакку перестал быть мне домом, пути наши разошлись… А потом я и вовсе покинул степь, и сколько раз с тех пор разливались реки? Не счесть…
— А я-то все думал, — проговорил Лабарту, не пряча улыбки, — кого же Ашакку оживит своей кровью? Видно, за две тысячи лет, впервые нашла она того, кто достоин такого дара.
— А я все думаю, — отозвалась Ашакку в тон ему, с едва приметной насмешкой, — когда придет мой хозяин и скажет: «У тебя теперь есть сестра в Баб-Илу»?
Порыв ветра зашуршал в траве, взметнул занавесь у входа в шатер, обдал запахами степи и трав — и стих, словно не было его.
— У тебя теперь есть брат в Баб-Илу, — ответил Лабарту.
— Брат? — повторила Ашакку. Ее смех был теплым, как вечернее солнце. — Не думала, что хозяин может привести мужчину к своему очагу! Всегда мне казалось, что в любви выбирает он женщин!
— Так и есть! — Лабарту мотнул головой и засмеялся вместе с ней. — Я обратил его не для того!
Ди-Насир опустил голову, словно пытаясь скрыть улыбку, и неровно обрезанные волосы упали ему на лицо. Ашакку глянула на него искоса, а потом подняла взор на Лабарту, спросила:
— Не для того? А для чего?
Для чего? С тех пор прошло дважды про шестьдесят лет, и еще тридцать, а знаю ли, отчего не убил его той ночью?..
Той ночью Лабарту отправился на окраину. Подальше от широких улиц, дворцов и богатых храмов, подальше от собственного дома, двухэтажного, просторного. Жажда уже пылала в сердце, и осенний воздух обжигал, то холодом, то жаром. Найди, схвати, выпей кровь до последней капли, убей — вот о чем молило тело. И, повинуясь, Лабарту неслышно шел вдоль кирпичных стен, искал жертву в путанице запахов и чувств.
Люди… Много их было вокруг, но все — в домах. И долетали лишь обрывки смеха, разговоров и любовных стонов. Мимо, мимо, — с крыши обдало ароматом воскурений, из-под дверной занавески запахло подгоревшим маслом… А вот женщина завела колыбельную песню, — и от жажды показалось, что голос ее идет по пятам, не отстает и не смолкает.
— Тот, что во тьме… бежит прочь из тьмы… бежит посмотреть… на солнечный свет.
Голос, легкий и нежный, казалось затих, но вот — послышался снова. И не понять, мерещится или нет.
— Мать его плачет… на небе рыдает… слез не унять.
И, пытаясь убежать от песни, пошел быстрее. Если кто и приметил его с крыши или от дверного проема, — то что увидел? Золотых дел мастера, молодого, но уже известного, живущего в старом городе, возле реки? Юношу с распущенными длинными волосами, с тяжелыми браслетами на запястьях? Нет… Лишь тень среди теней, мелькнувшую и скрывшуюся за углом.
— Его будет доля… заклятье поют ему Ану и Анту…
Песня смолкла, растворилась, словно и не было.
Лабарту остановился, прислонился к стене и закрыл глаза. Боль текла в теле, билась в жилах, но чувства были ясны. Он знал: приближается утоление жажды. Человек с чистой кровью, уже почти различимой, зовущей. Слышно, как он идет, — босиком по утоптанной уличной глине. Шаги усталые, но легкие, еще пара мгновений…
Обреченный вышел из-за поворота, и Лабарту метнулся навстречу. Одним движением схватил, впечатал в стену. Привычно потянулся чарами, зная, что будет дальше, — вот сейчас человек замрет в равнодушном оцепенении, и перестанет рваться, не издаст ни звука.
Так должно было быть, но случилось иначе.
Человек застыл, но от ужаса, а не от чар. Вжался спиной в кирпичную стену и смотрел на Лабарту широко раскрытыми глазами. Дернулся, пытаясь вырваться из хватки экимму, но не сумел, лишь выронил то, что держал.
Глиняные таблички…
Кровь его была чистой, и мгновение Лабарту медлил, глядя, как она несется под кожей, — ясный сияющий поток. Такая кровь бывает лишь у самых юных, у тех, кого годы еще не коснулись.
Да… Не по возрасту рослый, но еще дитя. Двенадцать лет ему, тринадцать?.. Умрет, не узнав взрослой жизни.
Жилка на шее билась, звала, огонь ее рвался наружу. Ждать больше не было сил, и Лабарту подался вперед. Казалось, кровь сама метнулась навстречу, клыки нашли путь. Мальчик вскрикнул, дернулся, вскринул снова.
Мои чары… не коснулись его. Он…
Но собственные мысли, голос жертвы, огромный город и мир вокруг — все отдалилось. Лишь кровь была близко, солнечный огонь, льющийся к самому сердцу, тушащий жажду.
А когда выпрямился, в руках держал умирающего ребенка. По-прежнему тот был в сознании и глаза потемнели от боли. Но недолго осталось ему терпеть страдание — жизнь утекала, уходила с последними каплями крови, с последним дыханием.
— Мама…, - еле слышно шепнул мальчик и закрыл глаза.
Порыв ветра бросил волосы на лицо и вновь донес песню, далекий и спокойный голос:
— Бежит посмотреть… на солнечный свет…
И откуда пришло решение — Лабарту не знал.
Но не медлил ни мгновения. Зубами разорвал жилы на своем запястье, и прижал окровавленную руку к губам мальчика.
— Пей! — Сам не заметил, что говорит вслух, лишь всей душой желал перелить в умирающего свою силу, сделать его экимму. — Пей…
Ашакку молчала, смотрела выжидательно. Солнце уже почти ушло, лишь след его алел над горизонтом, а на западе вставали первые звезды.
— Его зовут Ишби, — сказал наконец Лабарту. — Не знаю, зачем оживил его своей кровью… — Покачал головой, в который раз пытаясь найти ответ. — Он обучил меня клинописи.
Ди-Насир вновь попытался скрыть улыбку, а Ашакку засмеялась звонко, запрокинув голову.
Лабарту улыбнулся.
— От смеха Ашакку мне тепло, — проговорил он, — пусть даже она и смеется надо мной.
Ашакку переглянулась со своим обращенным, перебросила тяжелую косу через плечо и потянулась за кувшином.
— Это великое знание и мало кому доступно в степи, — сказала она. Пыталась унять смех, но голос не стал серьезным. — Кем будет теперь мой хозяин? Станет жрецом в храме или будет записывать слова царей?
— Знаки письма приносят мне радость. — Лабарту принял наполненную чашу и задумался на миг. — Но труд во дворце и в храме — не для меня. Баб-Илу — великий город, там всегда можно найти занятие по душе. — Ашакку слушала внимательно, и он продолжил: — Приходи туда, посмотри, как я живу. Посмотри на своего брата.
Ашакку молчала, долго. И, лишь когда Ди-Насир поднял голову, желая заговорить, произнесла:
— Я хотела пойти в Баб-Илу, но теперь нет нужды. Ты сам пришел ко мне…
Отвернулась к догорающей полосе заката, еле слышно вздохнула. И Лабарту вновь пожелал оказаться рядом, привлечь к себе, заставить забыть все печали… Но сдержался — видел, как Ди-Насир сжал ее руку, и их пальцы переплелись.
Ашакку помолчала и заговорила вновь:
— Когда-то давно мой хозяин устал от степи и ушел жить в города. Теперь и я хочу покинуть этот край… Но я избрала другой путь. Пересеку обе реки, Евфрат и Тигр, и уйду за горы Загроса.
Лабарту медленно допил вино, а потом взглянул на Ашакку и улыбнулся. Слова пришли сами, не пришлось их искать.
— Ты достойна большего, чем степь, — сказал он. — Пусть путь твой будет легким, пусть все враги склонятся перед тобой и пусть в друзьях у тебя не будет недостатка. И знай — где бы ты ни была, я помню о тебе.
2.
Женщину звали Зу. Она отвела гостя в свой шатер и, усадив на почетное место, велела подать ему воды и пива, а потом принялась за распросы. Лабарту смотрел на нее и не мог надивиться. Вела себя, словно старшая женщина рода, но была еще очень молода.
Но в этом кочевье все молоды…
Здесь нет стариков, да и вовсе народу здесь немного, всего несколько семей. А стада многочисленны, — тучные, пышущие здоровьем овцы, белые и рыжие, черные и крапчатые. Дети бегают среди шатров, но не путаются без толку под ногами, — все, кто старше четырех лет, уже приставлены к делу. Женщины не сидят без работы, а мужчины, чем бы ни были заняты, всегда держат при себе оружие, — длинные ножи, пращи и луки.
