В письмо была вложена следующая записка:
«Принцу Александру от его сестры.
Единая католическая церковь, сделавшая в лице принца Александра столь блестящее приобретение, вероятно не оставит его без средств, для того чтобы он мог продолжать тот образ жизни, которому эта церковь и обязана своей победой. Я могу найти слезы и молитвы для заблудшего, но не благодеяния для недостойного.
Генриетта»
Я тотчас сел в почтовую карету, ехал днем и ночью и на третьей неделе прибыл в Венецию. Но никакой пользы моя поспешность не принесла. Я приехал, чтобы принести утешение и помощь несчастному, а нашел счастливца, не нуждающегося в слабой моей поддержке. Когда я прибыл, Фрайхарт лежал больной и к нему никого не допускали. Мне только передали его собственноручную записку: «Уезжайте, любезнейший Остен, туда, откуда Вы приехали. Принц больше не нуждается ни в Вас, ни во мне. Долги уплачены, кардинал с ним помирился, маркиза уже поставили на ноги. Помните ли вы армянина, который так смущал нас в прошлом году? Так вот, в его руках вы найдете принца, который пять дней назад… прослушал первую католическую мессу!»
Я все же попытался проникнуть к принцу, но меня не приняли. У постели моего друга Фрайхарта услышал я, наконец, эту невероятную историю.
КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ
1789
Ганс Гейнц Эверс ДУХОВИДЕЦ
Из воспоминаний графа фон О***
ИНТЕРМЕЦЦО
Здесь обрываются записи графа фон Остен-Закена.
* * *
В начале 1914 года лондонская «Дейли Ньюс» напечатала заметку следующего содержания: при продаже одной приватной венецианской библиотеки мистер Генри Йетс Томпсон, известный коллекционер, приобрел несколько весьма ценных антикварных документов. Среди прочих упоминались: копия судового журнала Колумба, датированная 1520 годом; копия рукописи Ланселота Озерного, изготовленная для Жеана де Кросса, сподвижника Жанны д'Арк; различные контракты Леонардо да Винчи и Тинторетто с венецианским сенатом; восемь любовных писем Казановы графине Гвендалине Фоликальди и еще кое-что. Упоминалась также рукопись графа Остен-Закена касательно деятельности графа Калиостро в Венеции. Заметка, перепечатанная несколькими немецкими газетами, привлекла внимание кандидата филологии Вильгельма Штраубинга, который как раз занимался тезой доктората «Фрагменты немецких классиков». Он, разумеется, знал, что под «сицилианцем» в «Духовидце» Шиллера имеется в виду не кто иной, как Жозеф Бальзамо из Палермо, alias граф Александр Калиостро, знал к тому же, что автором «воспоминаний графа фон О***» был некий граф Фридрих фон Остен-Закен из Курляндии. Найденная рукопись, считал Штраубинг, наверняка содержит любопытные прояснения, очень и очень полезные для его докторской диссертации. В деликатно составленном письме он просил английского коллекционера переслать ему рукопись на некоторое время для изучения. Дабы успокоить мистера Томпсона в отношении своей персоны, он присовокупил конфирмационное удостоверение, метрику, полицейский аттестат и несколько писем своего профессора, где восхвалялись его прилежание, честность и примерное поведение.
Все эти образцовые свидетельства вместе с пачкой пожелтевших бумаг возвратились через шесть лет, когда самого кандидата филологии давно уже не было в живых — он погиб в битве на Марне. Поскольку на посылке значилось «Фрау Еве Катрайнер», почтальон не раздумывая вручил ее этой даме — достойной квартирной хозяйке господина Штраубинга, которая отнесла нераспечатанную бандероль нынешнему своему жильцу Эвальду Реке, также кандидату филологии. Хозяйка и жилец установили: бандероль была отослана из Лондона еще в июле 1914 года и с той поры удерживалась английской цензурой. Они решили отправить ее обратно, приклеив коротенькое сообщение о смерти адресата. Господин Реке счел своей обязанностью оплатить почтовые расходы, ибо в известном смысле стал наследником Штраубинга. Кандидат Штраубинг не имел никаких родственников, а посему скромное его имущество после отъезда во Францию досталось квартирной хозяйке. Эвальд Реке не случайно приобщился к духовному наследию Штраубинга. При обсуждении темы докторской диссертации профессор обратил его внимание на неоконченную работу безвременно погибшего филолога и посоветовал оную завершить. Мысль о наполовину сделанной работе исключительно обрадовала Реке. После несложных хлопот ему удалось обнаружить бывшее жилище Штраубинга — он тотчас направился туда. Фрау Катрайнер все эти годы с жильцами не везло — последний вообще удрал, не заплатив. Она с удовольствием вспоминала безукоризненного Штраубинга: после своей геройской смерти он воссиял всеми мыслимыми добродетелями образцового квартиросъемщика и отсвет упал также и на господина Реке. Ведь и он был кандидатом филологии, и квартиру безусловно рекомендовал незабвенный жилец. Фрау Катрайнер согласилась передать рабочие тетради Штраубинга при условии, что господин Реке у нее поселится. На том и порешили.
На самом деле он нашел не наполовину, а целиком сделанную работу — оставалось лишь ее упорядочить и внести кое-какие уточнения. Но, к несчастью, работа была строго филологической, так сказать, праздником кандидатской души Вильгельма Штраубинга. Прирожденный германист страстно отдался призванию, повинуясь снисходительному, однако четко указующему персту своего профессора. Штраубинг быстро уяснил: собственно литературное произведение — совершенно неинтересный объект для филологической проницательности. Действительно важны иные моменты: источники, лежащие в основе; прототипы персонажей; допущенные автором эвентуальные ошибки. Далее: годы создания, даты публикаций, корректуры, различие тех или иных изданий, опечатки, варианты и, прежде всего, комментарии других ученых. Это и есть область научной мысли, и Вильгельм Штраубинг чувствовал себя там, как лягушка в болоте. Он безусловно стал бы украшением любого немецкого университета, видным профессором, если бы шальная пуля не срезала эту расцветающую надежду науки.
Эвальд Реке, его последователь, к сожалению был выструган совсем из другого дерева. Он записался на филологический факультет, поскольку того желал отец, преподаватель гимназии доктор Реке; самому Эвальду это было безразлично. Учился он крайне экономно, лекции посещал редко и безуспешно — его сердечное непонимание чистой науки удручало профессоров. Он даже позволял себе набрасывать на конспектах такие, к примеру, слова: «чушь», «болтовня», «бред». Его штудии, если можно так выразиться, прервала война, однако слепая судьба, не пощадившая Вильгельма Штраубинга, сжалилась над его легкомысленным собратом. За годы войны он ничего не позабыл, так как забывать было нечего. Родители поощряли к продолжению штудий, а Эвальд с великой радостью узнал: участникам войны предоставляются на экзаменах немалые льготы. Следовательно, он имел надежду преуспеть, особенно благодаря наследию Вильгельма Штраубинга. К тому же родители, дабы подстегнуть его усердие, нашли хорошее средство. С недавних пор их финансовое благополучие значительно упрочилось, брат фрау Реке, заработавший в военное время изрядный капитал, приказал долго жить; и они пообещали сыну в качестве вознаграждения за выдержанные экзамены длительное путешествие.
