Потом он понял, что упал с дороги и покатился вниз по склону, по каменным расселинам, мрачным зарослям, сланцевым осыпям. В конце концов он застрял в пересохшей канаве. Если бы он падал дальше, то совсем скатился бы с горы и, скорее всего, перестал бы существовать. Как бы там ни было, прошло еще много времени, прежде чем он понял это.
Он пришел в себя, крича в голос от боли. Даже когда он был в беспамятстве, боль не оставляла его — ему казалось, что призрак на мосту вновь грызет его ногу. Ему казалось, что вся его одежда пропитана горячей водой — или потом. Разгневанный муж не стал преследовать его — то ли не смог, то ли потерял. Боль была повсюду, целое море боли, и Дро тонул в нем, крича до хрипоты. Потом он вновь умер. Так он умирал и воскресал опять — долгое, долгое время или, может быть, безвременье. Он так никогда и не узнал толком, сколько времени прошло, прежде чем разум вернулся к нему, сколько он провалялся в горной канаве.
Когда Дро снова обрел способность мыслить, он был поражен тем, что нога оказалась даже не сломана — ему чудилось, что кости превратились во множество мелких осколков, а осколки раздавлены в труху.
Ночью он выбрался из канавы. Светила луна. По тому, как изменилась она за время его беспамятства, и по обрывкам воспоминаний он решил, что пролежал там два или три дня.
Боль в ноге приутихла — теперь мышцы и сухожилия словно пылали огнем. Удар ревнивца пришелся аккурат на поврежденные некогда связки.
Едва придя в сознание, он ощутил лихорадочное желание разыскать златовласую незнакомку. Но к тому времени он уже смутно понял, что она молила его уйти лишь ради него самого. Она знала, на что способен ее муж, и столь глупо попыталась защитить Дро. Попроси она его о помощи, им обоим было бы намного легче.
Взбираться на гору было тяжело. Дро почти перестал обращать внимания на адскую боль, которой стоил ему подъем, только порой падал в сланцевую пыль, кровь приливала к голове, и звезды в небе меркли. Потом начался спуск, идти стало легче. Он уже начал привыкать к тому, как подкашивается пылающая огнем, непослушная левая нога.
Ночь и еще день кое-как миновали, прежде чем Дро вышел на поляну в лесу. Фургона там уже не было. В темноте он не мог отыскать следов колес на земле, высушенной летним зноем. Он не смог найти даже кострища.
Дро начал искать — по-дурацки, слоняясь кругами по лесу. День и ночь смешались для него. На опушке леса он набрел на покинутый хутор. В огороде зарастали сорняками корнеплоды и прочие овощи, а во дворе был колодец. Этого охотнику хватило, чтобы выжить, постепенно вновь начать рассуждать логически и смириться с судьбой.
На заброшенном хуторе Дро снова потерял счет времени. Нерешительность охватила его, он запутался в себе, чего с ним уже много лет не случалось. Дни казались жаркими, ночи — бесконечными. Старый дом смотрел окнами на юг, на узкие долины, зажатые между отрогами гор. Он разглядывал их по большей части ночами, отчего они казались вообще не настоящими. Как и все прочее.
В конце концов им снова овладели мысли о Гисте Мортуа, вытеснив все прочие соображения и сожаления. Теперь он просто обязан был вновь пересечь горы на севере — в погоне за мифом.
Воспоминание о женщине, которая была похожа на Шелковинку, стало одним сгустком смущения и неловкости. Но больная нога исцелилась, по крайней мере, до привычного и вполне приемлемого состояния, и то же самое потихоньку происходило с его памятью и разумом.
И когда он спускался с перевала по ленте дороги, отливающей в сумерках синеватой сталью, когда увидел впереди зловещий покосившийся дом с каменной башней — дом Сидди Собан, дом призрака — его охватило удивительное, острое чувство возвращения к реальности. Золотоволосая женщина растаяла, как сон.
Он ничем не мог помочь ей. Злая судьба держала ее в плену, Дро не имел возможности освободить ее. И уж конечно, он вовсе ее не любил. Он никогда никого не любил — ни женщин, ни мужчин, ни зверей, ни страны, ни вещи. Даже Шелковинку он не любил. Шелковинка была лишь частью его самого.
Когда он вернулся из прошлого, Чернобурка все еще заплетала в косы свои тонкие, жесткие волосы (черные с сединой, они действительно походили на мех черно-бурой лисицы). Но солнце больше не светило на груду тряпья, где неподвижно лежал на спине Миаль Лемьяль. Голова менестреля была чуть склонена к правому плечу, как уложила ее знахарка, тряпка прикрывала его тощее тело по самый кадык.
— Долго же тебя не было, — сказала Чернобурка. — Задумался или заснул с открытыми глазами. Можно было сосчитать по пальцам одной руки, сколько раз ты моргнул. Учился уходить?
Дро разглядывал ее руки — морщинистые, проворные, волшебные.
— Хочешь сказать, что мне лучше отправиться туда по собственной воле, не прибегая к снадобью Синнабар? Я так и собирался поступить с самого начала.
— А ты не удивился, почему она послала этого парнишку вперед тебя?
— Она думала, что это подсказывают ей карты. Помню, она говорила об этом и настаивала, что Миаль должен пойти со мной. Послала его мне вдогонку. Он тащит с собой кое-что запредельное, без чего я прекрасно могу обойтись.
С некоторым удивлением он вдруг разгадал план Синнабар. То, что она навязала Миаля ему в попутчики и даже одолжила менестрелю лошадь, было само по себе весьма необычно. Но глиняная собака со снадобьем, которое постепенно погрузило Миаля в транс и отправило его дух скитаться по земле, превратив живого человека в призрак, выглядела из ряда вон выходящим деянием.
Должно быть, любовник Синнабар, ушедший и не вернувшийся охотник за призраками, рассказал ей, что последнюю часть пути в Гисте Мортуа может преодолеть только бестелесный дух. Того, кого втащили в призрачные врата Тиулотефа живым, ждала гибель — так говорилось в легендах. Когда столько неупокоенных, с их замогильным голодом, вытягивают из человека силы — смерть его наступит быстро и неотвратимо, даже если призраки не вонзят свои когти в его плоть и кости. Так что был лишь один способ войти в Гисте Мортуа и уцелеть — стать среди призраков Гисте почти таким же призраком. Для этого существовали особые способы, и Дро, который знал легенды, с подобающим тщанием изучил эту науку — что-то услышал там, что-то вызнал тут и увязал все воедино своей внутренней силой. Той самой стальной внутренней силой, которая гнала его вперед, милю за милей, заставляла идти, опираясь на несчастный придаток, который он за неимением других слов продолжал называть ногой. Силой, которая, как он надеялся, позволит ему погрузиться в сон и освободить свой дух. Оставить тело нетронутым, лежащим в глубоком трансе, а потом, если получится, вновь воссоединить дух и тело, когда с Тиулотефом будет покончено.
