Он смотрел, как она поднялась с дивана и подошла к двери. Эта женщина буквально околдовала его, перетянув все внимание на себя, и поэтому лишь краем глаза он приметил фигуру огромного дородного мужчины – сначала мелькнувшую в одном окне, затем в другом. Похоже, этот человек огибал угол дома; но его мимолетное явление не заставило Ариэль ни удивиться, ни как-то прокомментировать сам факт, и Карфакс, очарованный ей, тоже не удостоил мужчину за окном внимания.
Вечер он провел, рисуя в саду. Светило весеннее солнце, окружающие дом кольцом холмы защищали площадку от ветра. Едва Карфакс спустился в сад, его внимание привлек определенный характер этих холмов – их мощь, с какой он до сих пор не сталкивался. Такой вид буквально просился на холст. Без промедлений Карфакс приступил к работе, сам дивясь тому, до чего сильные и уверенные штрихи оставляет карандаш в его пальцах. Работа получалась мрачной. За несколько часов работы Карфакс закончил свой рисунок и восхитился его давящим эффектом; на это время он даже позабыл об Ариэль. Завтра он начнет финальную версию, свой шедевр. Он тут же взялся за предварительный скетч и работал до тех пор, пока сгущающийся холод и сырость не напомнили ему, что год еще только начинается и остров находится всего в тысяче миль от Англии.
К его изумлению, Ариэль пришла к ужину в костюме, хотя и упрощенном, мужчины елизаветинской эпохи. Одетая в черное и в белой рубашке, оставленной открытой у шеи и обнажавшей ее бледную кожу, она вполне могла бы быть актрисой, собирающейся сыграть Гамлета, – Бернар или Нильсен [33], – если бы не гладкие золотистые волосы, ниспадающие на плечи, с первого взгляда подчеркивающие не только ее пол, но и в некотором смысле ее подлинность. Длинные черные чулки плотно облегали ее прекрасные ноги, как вторая кожа; с тем же успехом на нижней половине ее тела могло и вовсе не быть одежды.
Карфакс задал один-единственный вопрос:
– Почему же все женщины не одеваются так, как вы? Один ваш вид пробуждает во мне любовь и трепет.
– Понятное дело, ведь мы – друзья, – снова сказала она будто невпопад, предлагая ему изысканный маленький бокал. Небольшая столовая имела овальную форму, а ее потолок, сам по себе, вероятно, плоский, был расписан в манере Бьяджо Ревекки [34] так, чтобы казаться круто вогнутым. Пока Карфакс и Ариэль восседали по разным концам стола из атласного дерева – компактного и овального, как и само помещение, – горничная в сером, теперь переодевшаяся в вечернее черное платье, молча подавала им идеально приготовленные, если судить по их виду, блюда.
После ужина они поднялись в музыкальную комнату и несколько часов напролет играли на фортепиано – либо на одном из двух, в четыре руки, либо на разных инструментах, но дуэтом. Время от времени служанка приносила им кофе и рахат-лукум, ставя подносы на маленький столик в центре комнаты. Света от камина, казалось, вполне хватало, чтобы осветить всю комнату – ни лампы, ни свечи тут не требовались. Тем более, оба музыканта прекрасно знали свои партии.
– Что это за бюст над каминной полкой? – поинтересовался Карфакс.
– Думаете, я знаю? Задайте вопрос полегче. – Ариэль рассмеялась. – Он тут просто стоит… это часть дома.
В их игре случались длинные паузы, когда они страстно и тихо говорили о чудесах и красотах музыки: о невзгодах, разочарованиях и сложных испытаниях, порой выпадающих на долю музыкантов. Снаружи весь мир поутих, если не считать периодических завываний ветра, гуляющего в дымоходе и грохочущего какой-то далекой оконной рамой. В комнате не было часов, и поэтому само понятие времени теряло свою привычную силу.
Карфакс наконец прекратил играть и подошел к Ариэль, сидящей за другим пианино. Она как раз начала играть мелодию, которую назвала «воздухом Острова», ее собственного сочинения. Звук вился и прорывался сквозь плотно занавешенную тишину, лишенный гармонии и смысла.
Руки Карфакса легли на ее обтянутые черной тканью плечи.
– О, Ариэль, – сказал он. – Ариэль, я… я люблю вас всем сердцем и душой.
Она продолжала выводить нестройную, дурашливую мелодию. Музыка сопроводила ее ответ, произнесенный медленно и с паузами, пока она продолжала играть. Она ответила ему песней на свой эксцентричный мотив:
Сладкое яблоко зреет на ветке высокой —
Страшно высокой: забыли сорвать его люди.
Нет, не забыли, а просто достать не сумели…
Спустя несколько тактов Ариэль остановилась. С легкой усталостью в движениях она поднялась и прошествовала к маленькому столику; склонившись над пустым кофейником, развела руками – будто сокрушаясь не только над тем, что кофе больше нет, но и над крахом и кризисом смыслов современной поэзии.
– Час, должно быть, поздний, – произнесла она, улыбаясь своей неизменно загадочной улыбкой. – Думаю, пора нам с вами улечься… пора нам улечься.
Утром Карфакс проснулся у себя в комнате; она была залита солнечным светом, и его раздувал легкий ветер, струящийся сквозь распахнутое окно.
Накануне вечером, вернувшись из сада, он обнаружил, что ставни крепко сомкнуты, защищая комнату от надвигающейся ночи, – и теперь его еще раз поразил контраст между видом из окна и пейзажем снаружи дома. Теперь, снова увидев перед собой раскинувшуюся пустошь, он удивился отсутствию в поле зрения вчерашних прекрасных холмов, которым надлежало стать сердцем его картины. Что и говорить, проблема загадочная – но почему сейчас не получается воспринять ее всерьез? Может, все дело в том, что феномен столь очевидно огромных масштабов казался по сравнению с прочими событиями предыдущих двадцати часов настолько малым и неважным, что разум колебался в самых основах, то ли сбитый с толку, то ли неспособный в этом водовороте чудес проявить должный интерес к явлению. Тем не менее Карфакс продолжал стоять у окна, глядя наружу, – полуобнаженный и слегка подрагивающий от сквозняка, прорывавшегося через щели в створках, которые он сомкнул.
За завтраком он легкомысленно приступил к осаде любимой Ариэль некоторыми вполне резонными вопросами. Один из них, впрочем, частично отпал сам собой – ибо она не только явилась одетой для верховой езды, в бриджах и сапогах, но вскоре заметила, что гость не увидит ее до самого вечера. На ее поведение, выражавшее скорее признательность, чем влюбленность, казалось, никоим образом не повлияли дела минувшей ночи; но первоначальное разочарование Карфакса вскоре сменилось чувством, неуклонно и быстро нараставшим, что все, что хозяйка Флотского дома ни делала, было совершенным и отвечало его собственным интересам в наибольшей. Ее манеры казались загадочными, но в этом и Карфакс, и, без сомнения, сама Ариэль обретали
