Томпсон мысленно сравнил два городка. «Небо и земля», как любила говорить его матушка. Впрочем, после того как закрыли рыбный завод, Уимерли тоже пришел в упадок. Правительство из каких-то высших соображений отказало людям в праве зарабатывать на жизнь так, как это делали их предки, в праве жить так, как они жили до сих пор. Одни потянулись на материк, другие озлобились, третьи смирились. Изредка еще можно было встретить рыбаков, сохранивших традиции и боевой дух жителей Ньюфаундленда, настоящих островитян. Но у большинства жизнь была сломана, в городке поселилась беда.
К Слейдам вела дорога, посыпанная гравием, вся в рытвинах и колдобинах. У заднего крыльца стояли две машины, старые, но еще на ходу. На траве ржавел снегоход, чуть дальше, у подножья каменистого холма кто-то бросил вездеходик. Вечерний воздух был наполнен отчаяньем, словно Уимерли потихоньку начал превращаться в Потрошир.
Томпсон пристроил внедорожник на обочине и вылез из машины. Он оглянулся на поселок, на бухту слева, на ряды домиков в долине между двумя грядами высоких холмов. Отсюда был виден даже дом Критча, он стоял на холме на другом конце городка. Томпсон вспомнил, какая была буря вчера ночью, когда он навещал больную дочь Блеквуда. Сегодня на небе ни облачка. Наверное, девочке стало лучше. Иначе бы позвонили. На востоке из-за верхушек деревьев выглядывала колокольня старой церкви. Многие бы удавились за такой вид, а достался он тупицам Слейдам.
Томпсон тут же выругал себя за столь пренебрежительное отношение к людям и заковылял по деревянным ступеням крыльца. Вдруг у самой двери он чуть не упал — что-то громко хрустнуло, нога провалилась в дыру, и доктор растянул лодыжку. «Твою мать!» — Он запрыгал на одной ноге, возмущенно глядя на прогнившую половицу. Ух ты как больно! Небось и отек потом будет. «Мать, мать, мать!» — Томпсон прыгал, пока не устал, привалился к стене и волевым усилием попытался унять боль. Вроде, получается. Ага, сейчас пройдет. Он покрепче зажмурился. Сейчас. Сейчас-сейчас. Слава богу. Прошло. Томпсон вспотел. Он вытер лицо носовым платком и несколько секунд собирался с силами. Но едва поднял руку, чтобы постучать, как дверь, распахнутая чьим-то пинком, угодила ему прямехонько по лбу. Отчаянно ругаясь, он снова отпрыгнул и схватился за голову обеими руками, из глаз посыпались искры. «Да что ж такое, Господи!»
В дверях захихикал ребенок. Томпсон почувствовал, как в нем темной волной поднимается ярость, кровь приливает к щекам. Лоб болел отчаянно. Томпсон открыл глаза. У порога стояла Бонни Слейд, девчонка лет шести, толстобрюхая и без порток. Она вдумчиво исследовала недра своего грязного носа и таращилась на Томпсона. Наконец Бонни явила миру долгожданное сокровище. Доктор отвернулся, он знал, что будет дальше. Девчонка снова хихикнула и убежала обратно в дом, нечленораздельно бормоча.
Джозеф ни на минуту не сомкнул глаз. Всю ночь он дежурил у постели Тари, ничего не ел, почти не двигался, только глотал таблетки. В каких количествах, припомнить не мог. Во всяком случае, достаточно, чтобы успокоиться и прийти в себя. Душа и тело оцепенели. Хорошо. Джозеф пил ативан и еще что-то от сонливости. Таблетки спасут мир! Они — венец прогресса, памятник безграничным возможностям разума Человечество изобрело малюсенькие белые кружочки, чтобы снимать стресс, который само же и вызывает. Гениально! Главное — на век Джозефа этих пилюль хватит.
На горизонте всходило солнце, постепенно заливая городок ярким рыжим светом. Вот она, квинтэссенция бытия, подумал Джозеф. Его охватило благоговение перед красотой мира. Комната, прежде темная и мрачная, наполнилась сиянием. Тяга к покою прошла. Да здравствует движение — символ свободы!
Тари крепко спала. Джозеф вышел на улицу и посмотрел на дом Клаудии. Удивительная постройка. Это тебе не старые легенды, уж скорее научная фантастика. Утренний воздух приятно холодил кожу. Невозможно представить, что где-то в мире, а тем более в таком волшебном городке царит несправедливость. Внезапно Джозеф понял, что не видит тропинку под ногами. Обзор закрывал огромный сверток у него в руках. Одеяла. Он же хотел закинуть их в багажник, прыгнуть в машину и немедленно уехать из этого жуткого места.
Джозеф никак не мог взять в толк, почему его так занимает «солнечный дом». Вода в трубах, окна, балкон, панели, в которых отражаются небо и облака, — все казалось ценным и важным, потому что в доме жила Клаудия, похожая на умирающего лебедя. Джозеф несколько раз вспоминал о ней сегодня ночью. Часов в пять утра он даже собрался к соседке в гости. Джозефу на миг почудилось, что он встал и пошел. На самом же деле он продолжал спокойно сидеть на стуле возле кровати Тари.
Джозеф бросил одеяла в багажник. Места осталось совсем мало. Интересно, как сюда влезет все остальное? Он оглянулся на дом Критча. Большой. Крепкий. А еще-то что надо собрать? Только то, что с собой привезли. Уж точно не мебель. Тут и грузовиком не обойдешься, если тащить все сразу. Да и стены придется ломать.
Джозеф снова посмотрел на соседский дом. Кто это там в окне? Кажется, Клаудия. Дочка-то у нее пониже ростом. Он отчаянно замахал рукой, но порыв остался без ответа. Нет, все-таки не Клаудия. Просто отражение в стекле — облака, небо или солнечный зайчик. В животе забурчало. «Ой-ой-ой, — подумал Джозеф. — Пора подкрепиться». Может, Клаудия как раз готовит завтрак. Блины с кленовым сиропом. Джозеф усмехнулся. Он представил, как соседка стоит посреди кухни в викторианских шлепанцах и жарит блины. Интересно, как выглядят викторианские шлепанцы? Наверняка, они ей жмут. Викторианская обувь для того и придумана, чтобы причинять боль и неудобства. Отшельнице Клаудии, с ее вечными страданиями, только такая и подходит. Разумеется, шлепанцы надо кроить из кожи бывших любовников, а сшивать жилами. Какая еще от любовников польза? Клаудия хранила бы эту тайну от всех, кроме Джозефа. Она посмотрит на него и прожжет взглядом две дыры в сердце, чтобы вся кровь вытекла. И они будут вместе, как торт и взбитые сливки, как мышь и кладовка, как пыль и семейный альбом. С покорной улыбкой на устах Клаудия растворится в Джозефе, а Джозеф в Клаудии. Так строфа растворяется в поэме. Клаудия будет печь блины из толченых пауков и личинок, варить сироп из колдовских зелий, а потом с пакостным удовольствием облизывать пальцы. «Брось!» — одернул себя Джозеф. Он что, выкрикнул это вслух? Или слово прозвучало только в голове? Брось. Похоже на воронье карканье. На резкий звонок телефона, на звук захлопнутой книги.
Но как же можно бросить, как же можно не думать о Клаудии? Ведь она такая таинственная, такая влекущая. В ней и трагизм, и сексапильность, и склонность к саморазрушению, свойственная тонким артистическим натурам. От такой смеси дух захватывает. Джозеф улыбнулся. Если честно, он время от времени проявлял любопытство к тому, что читает его жена. Украдкой пробегал глазами пару страниц, а то и глав, когда дома никого не было. Очень помогает понять женскую природу. Ким обожает викторианские романы. Но Клаудия — сама героиня романа, этакая нервическая дама, несущая вечное бремя несчастий и тоски. Неотразимая женщина. Вкусить, вкусить запретный плод любви! Пасть вместе с Клаудией! Докатиться до дна! Почему бы нет? Что может быть прекраснее и трагичнее, чем растерзанное сердце?
