Кэмпбелл и Паркс находились там практически с того дня, как запустили криобота. Хотя гидробот был мертв, первичный и вторичный криоботы все еще работали. Все еще работали и передавали на поверхность массу информации.
Но это было еще не все, что они получали.
Там внизу они улавливали серию устойчивых и организованных вибраций, постоянный поток импульсов, повторяющийся каждые пять минут с точностью до секунды. Ганди знал, что это не было природным явлением. Это было умышленно и целенаправленно, и он знал, что оно исходило из архаичного города внизу. Эти вибрации были очень похожи на азбуку Морзе. Компьютеры могли бы преобразовать эти импульсы в математические символы, придать им числовое значение... но потребуются месяцы, если не годы, чтобы точно расшифровать то, что посылают Старцы.
А может и нет.
Потому что, возможно, на первый взгляд эти импульсы звучали как шум, но внутри, глубоко внутри своего разума, вы узнали их и поняли. Что-то, давно дремавшее в человеческом мозгу, получало их и просыпалось. Именно поэтому Паркс и Кэмпбелл не покидали комнату управления - они были настроены на них. Изможденные, измученные зомби с глазами, похожими на зеркала, были тем, чем они были сейчас, слушая и слушая, как Старцы навязывали им свою волю и дюйм за дюймом лишали их человечности.
Теперь Гандри не мог туда войти.
От этих импульсов у него заболело в голове, а в животе сжалось. Трое техников, которые управляли буровой установкой, исчезли. Гандри не знал, что именно с ними произошло. Однажды днем они стояли над буровой скважиной и смотрели в нее с пустыми выражениями на лицах. А к вечеру их не стало. Гандри решил, что они ушли в антарктическую ночь, как им и было приказано.
В буровой вышке внезапно возникла вибрация, Гандри почувствовал, как она поднимается по ногам. Это было постоянное электронное жужжание, которое нарастало и падало. Заставляло его хотеть стучать зубами и кричать. Но дело было не только в этом: оно проникло ему в голову и что-то там заболело. И он знал, что, как только он перестанет бороться с этим, боль отступит, и черная волна принятия унесет его в вечно мертвые миры.
Молитесь о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей.
Боль в голове теперь была настолько сильной, пульсировала режущими, разрывающими волнами, что зрение Гандри затуманилось, и из глаз потекли слезы. Коренные зубы болели, а с губ текла слюна. Но он все еще был человеком и останется им. В отчаянии роясь в ящике стола, он вытащил свой маленький 38-й калибр и сунул ствол в рот. Был взрыв и удар, раскол и ощущение падения.
Труп Гандри соскользнул со стула на пол.
Отрицая разум улья, он умер как человек со свободой на языке и неповиновением в душе.
31
- У меня закончились ответы. Я пуст и опустошен, и сейчас просто делаю лишь необходимое, - сказал Хейс на следующее утро после того, как они вернулись с аванпоста Врадаз. - Я не знаю, что думать и что чувствовать. Как крыса в ебаном лабиринте. Опять.
- По крайней мере, ты не один в лабиринте, - сказала ему Шарки.
Почему это показалось очень маленьким утешением?
Нет, он бы не смог справиться со всем этим в одиночку. Это сломало бы его шестеренки. Но хотя бы в одиночку он мог бы добиваться забвения самоубийства, но теперь об этом не могло быть и речи. Ибо он чувствовал ответственность. Возможно, за свою расу и мир, но уж точно за тех, кто все еще был жив на станции Харьков.
Возможно, он преувеличивал свою значимость, но ему так не казалось. Потому что у него было странное и непоколебимое чувство необходимости.
Оглядываясь назад, он был единственным, кто почувствовал приближение зла и разглядел чем оно было. Более или менее. Возможно, остальные в каком-то смысле тоже это сделали, но просто отказались это признать. Каким-то образом он чувствовал, что он - направляющая рука в этом дерьме, и если будет хоть какой-то конец, то именно он закроет дверь.
Может быть, потому что эти твари уже несколько раз пытались заразить его разум, но безуспешно. Может быть, именно это и дало ему такое чувство собственной важности. Шарки была с ним на одной волне, как и Катчен... большую часть времени... а остальные?
Нет, начиная с ЛаХьюна они были мышами.
Просто занимались своими бессмысленными делами и грызли сыр, делая вид, что им не грозит невероятная опасность. Сент-Оурс был засранцем. Хейс был бы первым на признание этого. Но, хорошо это или плохо, Сент-Оурс имел достаточно сообразительности, чтобы почувствовать опасность и бороться с ней.
Но что теперь? Что будет дальше?
Хейс просто не был уверен.
Шарки только что закончила рассказывать ему о двух тревожных новостях. Во-первых, о Гейтсе и его людях не было слышно уже почти тридцать шесть часов. А во-вторых, что она разговаривала по радио с Николаем Количем со станции Восток, и он развернулся на 180 градусов, ведя себя так, словно никогда не говорил ни слова о чем-то странном, происходящем на Врадаз. Полностью отрицал все, как будто кто-то приставил пистолет к его голове. Если у них там и был союзник, то сейчас они его потеряли.
- Мы должны решить, что будем делать, Джимми. Попробуем отсидеться? Я так не думаю. Что-то должно быть сделано, и это зависит от нас. Мы не можем ожидать, что нам поможет ЛаХьюн и, вероятно, никто другой, - она оценивала Хейса своими кристально-голубыми глазами, от которых у него всегда что-то сжималось. - Я думаю, что мы первые... должны нейтрализовать мумии в хижине. Небольшое пребывание на нашем чудесном воздухе должно вернуть их ко сну. Кроме того, как ты относишься к тому, что я отправлю сообщение Национальному научному фонду о том, что у нас здесь серьезные проблемы?
Хейс не знал, была ли это хорошая идея. - Я готов поспорить, что NSF проигнорирует это. Потому что, скорее всего, ЛаХьюн посылает свои блестящие ежедневные отчеты, страдая херней, пока Рим обгорает до чертовой корочки.
- Возможно ты прав.
Он так и думал. - Мы будем выглядеть как парочка чокнутых. Кроме того, Катчи говорит, что через двенадцать часов мы попадем в полномасштабный полярный циклонический шторм. Мы будем глазеть на белую мглу, когда ветры начнут дуть с гор, сметая все на своем пути. Ни одна спасательная команда не сможет сюда попасть... даже если очень захочет.
Шарки не стала спорить.
Зима на континенте Антарктида была дикой и беспощадной, отмеченной пронизывающими ледяными ветрами, вечной тьмой и дикими метелями, которые за ночь хоронили лагеря. Самолеты не летали на Южный полюс даже в хорошие дни, не говоря уже о том, что сейчас им бы пришлось столкнуться с метелью третьего уровня с нулевой видимостью и ветром скоростью 80 миль в час, которая заблокировала бы Харьков на несколько дней, если не недель. Так что, что бы здесь ни случилось, им придется столкнуться с этим в одиночку.
- Здесь есть и худшие вещи, чем погода, Элейн, и я думаю, мы оба это знаем, - Хейс закурил сигарету, казалось, найдя откровение в светящемся кончике. - Мы все ощущали множество вещей: некоторые из них приходят во сне, а некоторые приходят просто как ощущения, которые мы не можем объяснить. Я, наверное, худший из всех, несу кучу чуши, которую не могу ни объяснить, ни доказать. Большая часть того, что я... какое слово мне следует здесь использовать... предчувствовал, касалась тех мертвецов в хижине и других в озере. Но было не только это. Я говорил тебе, что у меня плохое предчувствие по поводу ЛаХьюна, и оно никуда не делось. А теперь, когда наш добрый приятель Николай Колич повернулся к нам своим розовым хвостом... все стало еще хуже.
Шарки просто наблюдала за ним, находясь далеко от мысли, чтобы попытаться отговорить его от теорий заговора... потому что, шаг за шагом, головоломка, которую он предсказывал, медленно собиралась воедино.
- Ты думаешь... - она сглотнула и остановилась, - ты все еще думаешь, что ЛаХьюн стоит на вершине заговора, не так ли?
Он пожал плечами. - Да, даже больше, чем раньше. Я вижу его как большую старую наседку, сидящую на выводке яиц, которые становятся гнилыми и червивыми, но ему так чертовски промыли мозги, что у него нет ума слезть с него... пока ему не прикажут. Тебе это нравится, дорогая? Ну, у меня есть еще. Хочешь услышать больше?
