Я уверила его, что если бы могла хоть на минуту поверить им, то не показала бы ему письма.
Затем вскоре ясно обнаружились первые признаки загадочной болезни, подтачивающей меня и не поддающейся никакому лечению. Сначала время от времени охватывала меня внезапная слабость, иногда мучили тошнота и головная боль, а потом появились сердцебиения и летучие боли в конечностях. Врач предположил, что тяжкие, следовавшие друг за другом волнения, вызванные смертью мужа, самоубийством друга детства и похищением ребенка так потрясли мой организм, что мне необходим полный отдых, притом подальше от мест, напоминающих мне печальные события. Он посоветовал мне провести зиму во Флоренции, находя, что чудный климат Тосканы принесет пользу мне и ребенку.
Итак, я уехала и поселилась во Флоренции. Но… никакого улучшения между тем не последовало. Отец де Сильва дважды приезжал ко мне на несколько дней. Он казался огорченным, чему-то волновался и так пристально вглядывался, что приводил меня в недоумение. А в моей душе также совершался переворот. Прощение Неба как будто пробудило мою совесть, и воспоминание об убийстве Эдмонда терзало меня. Во сне мне представлялось бледное, искаженное мукой лицо герцога, и я видела вновь, как тело бросали в расщелину скалы, откуда слышался его крик и призыв на помощь. Я просыпалась, вся дрожа и обливаясь потом. Порой, с мучительной ясностью вставали воспоминания о хороших минутах нашей совместной жизни: малейшем внимании, ласке и заботливости Эдмонда в отношении меня перед рождением ребенка, а также и о терпении, с каким он переносил мои причуды. В такие минуты жгучие угрызения совести мучили меня и не давало покоя страстное желание снова увидеть Комнор-Кастл: точно какая-то непобедимая сила влекла меня к этому злополучному месту.
Мое болезненное состояние все усиливалось вместе с тоской по замку, и я решила уехать. Но за несколько дней до отъезда произошел любопытный и совершенно неожиданный случай.
После того, как нашли Чарли, я часто пробовала расспрашивать его о прежней жизни, но, очевидно, он был в ту пору слишком мал, чтобы ясно осознавать условия своего существования и окружавшую его обстановку. Чаще всего в его болтовне упоминались имена Карлотты, которую он не любил и называл злой, и какой-то Мариетты, которую, наоборот, обожал и горько плакал, жалуясь, что ее нет с ним. Дня за три-четыре до отъезда из Флоренции я поехала с Чарли кататься. Вдруг, на перекрестке улиц, нашу карету задержало скопление народа. Я выглянула и увидела в толпе двух музыкантов: молодого, игравшего на мандолине, человека и женщину, которая пела, аккомпанируя себе на разбитой арфе. Окончив песню она с деревянной чашкой в руках обходила присутствовавших, но увидев остановившуюся карету, подошла к дверце и нерешительно потянулась за подаянием. Я уже открывала кошелек, достать монету, как вдруг Чарли крикнул: "Мариетта! Мариетта! Мариетта!" и протянул ручки к певице: его движения были так стремительны, что он бы выскочил из экипажа, не схвати я его.
Женщина была также поражена и воскликнула:
— Тонио, это ты?..
Увидев, что взоры толпы с любопытством обращены на нас, я торопливо сунула ей в руку золотую монету и сказала свое имя, приказав идти за мною вместе с ее товарищем. Едва мы вернулись домой и не успела я еще успокоить Чарли, который плакал, дрожал и звал свою Мариетту, как явились оба итальянца. Затем я узнала, что мужчину звали Лазари, и он оказался мужем Мариетты, которая действительно ходила за моим сыном, будучи в услужении там, где он был помещен.
Увидев радость ребенка, я предложила Мариетте снова быть няней Чарли, а Лазари — место лакея. Жалование, которое я им назначала, ослепило их, и они с восторгом согласились сопровождать меня.
Во время путешествия я убедилась, что Мариетта действительно обожала моего сына, но относительно прошедшего была очень сдержанна и отмалчивалась, как будто даже боялась говорить. Я решила, что со временем заставлю ее высказаться, потому что в истории похищения ребенка оставалось много невыясненного.
Вот уже три недели, как я в Комнор-Кастле и чувствую себя все хуже. Собственно говоря, я не страдаю, т. е. у меня ничего не болит, но жизнь точно уходит из меня и мне трудно даже писать.
Господи, Боже мой! Какие разоблачения услышала я с тех пор, как в последний раз остановилась писать. Какой страшный свет озарил передо мной множество невероятных тайн прошлого. Теперь мне известно, что я отравлена. Да еще кем!.. Рассудок отказывается допустить это… Со вчерашнего дня я нахожусь словно под действием кошмара, а между тем мне необходим покой, чтобы многое привести в порядок, так как неизвестно, сколько я еще проживу. Постараюсь, однако, подробно изложить странный рассказ Мариетты и, может быть, это успокоит меня, отвлекая от постоянной мысли о конце. Я никогда даже не подозревала о существовании такого мира, какой узнала из рассказа Мариетты.
Вчера вечером я занималась приведением в порядок шкатулки с драгоценностями, а Чарли играл с Мариеттой около окна, но любопытная итальянка подошла взглянуть на разложенные по столу вещи, среди которых находился медальон с миниатюрой отца де Сильва, который он подарил мне несколько лет назад. Вдруг Мариетта нагнулась, схватила портрет и вскрикнула с изумлением:
— Боже милостивый! Синьор Джиованни — священник?..
Я вздрогнула. Что это значило? Как могла эта женщина знать преподобного мирянином и под именем синьора Джиованни? И я приказала рассказать ей все, что она знала о синьоре Джиованни. Сначала она отнекивалась, ссылаясь на то, что не смеет говорить что-либо непочтительное о духовном лице, но тайна тяготила и ее, потому что не заставляя себя дальше уговаривать, она рассказала мне всю свою жизнь… Постараюсь передать этот рассказ насколько возможно точно, сохраняя подлинные слова Мариетты: до того причудливыми и своеобразными нахожу его подробности и фигурировавших в нем лиц.
Происхождение Мариетты темно: когда ей было всего несколько месяцев от роду какой-то человек в маске передал ее бедной женщине в предместье Рима и вручил сумму денег, которая показалась ей громадной, и она сочла, что ребенок, вероятно, принадлежал какой-нибудь знатной даме. Однако малютку никто обратно не требовал и пятнадцати лет, после смерти приемной матери, ее взяли к себе соседи как хорошую работницу. Года через два, однажды утром, явился какой-то синьор в богатом, но уже поношенном костюме, и объявил, что он прислан той особой, которой Мариетта была отдана матерью, приказав вместе с тем ей приготовиться, чтобы тотчас ехать с ним. Эта неизвестная мать всегда была идолом, волшебницей-покровительницей ее грез, и несмотря на то, что посланец не внушал большого доверия, Мариетта не колеблясь ни минуты пошла за ним. Незнакомец увез ее на другой конец Рима, в еще более отдаленное, бедное и грязное предместье, чем то, где она жила до этого.
