Наконец серое и грязное солнце показалось среди далёких, взбудораженных ветром туч, и одно из длинношеих существ бочком подвинулось к помосту. Быстрым движением оно отперло дверь клетки и отступило, чтобы не попасть под груду детских тел, высыпавшихся наружу. Беззвучно подталкивая и прижимая нас с силой, которой я бы не заподозрил, существо начало разводить всех по разные стороны помоста, где другие горожане строили нас в две дрожащие очереди. Кожа у существа была бледная и серебристая, будто под её поверхностью текла вода; прикосновения были прохладными и сухими.
Я обрадовался, увидев, что девочка попала в ту же очередь, что и я, и она оказалась короче второй. Мы стояли бок о бок и ждали. Детей в другой очереди связали запястье к запястью верёвкой оттенка бледнее кожи. Они беспомощно глядели на нас; их зубы стучали, а пальцы посинели. Затем тонкорукий страж подтащил вторую колонну к нам и передал верёвку последнему ребёнку в нашей очереди. Не обошлось без грубого принуждения: в конце концов его просто заставили сжать пальцы. Существо, открывшее клетку, взяло первого ребёнка в нашей очереди за руку и куда-то всех повело. Инстинктивно мы схватили друг друга за руки, будто шли на пикник, следуя за материнскими юбками. Девочка нежно сжимала мою ладонь. Мы покинули площадь и оказались на ревущем ветру посреди улиц, созданных из петушиных костей и окаменелых веток. Они хрустели под ногами, и хруст был единственным звуком, пока мы не остановились перед высоким величественным зданием с крепкой красивой дверью, вделанной в стену из мусора. Наверное, когда-то там располагалась церковь, базилика с высокими башнями. Теперь, как и большинство домов в городе, фабрика – потом выяснилось, что это именно она, – состояла, в основном, из бумаги. Я мог прочесть множество напечатанных букв, но строчки сливались или перехлёстывали друг друга, образуя загадочную чушь:
И ВОТ НАЧИНАЕТСЯ КНИГА КЛОУНА, ГРАБИТЕЛЯ, РАСЦВЕТ ПРЕСТУПНОСТИ В КОСТЬ-И-СУТИ И ВСЕХ ЕЁ РЫНОК ЗАКРЫТ ПО ПРИКАЗУ КОЗЛОПЛОТЬ – ДВЕ ДОЛИ НА КУБКОВ СИНЕГО ЦВЕТА НЕТ, ЖЁЛТЫЙ, КРАСНЫЙ ШЁЛК ОТМЕРЯЕТСЯ ЛОКТЕМ ХОЗЯИНА, А НЕ КЛИЕНТА ВОЛЧИЙ СУП ГОРЯЧИЙ И ВКУСНЫЙ ВЕС В ОДИН КАРАТ И ТАК ЕГО ПОХОРОНИЛИ ЖИЛА-БЫЛА ДЕВОЧКА, ЧЬЁ ЛИЦО ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: ПРОДАЖА ЗАРАЖЁННОЙ ПШЕНИЦЫ ВСЁ БОГАТСТВО ХРИЗОПРАЗОВЫМ ВОРАМ БУДЕТ НАКАЗЫВАТЬСЯ СО ВСЕЙ СТРОГОСТЬЮ…
Надписи струились над перемычкой двери и по стенам как бордюры – пергамент и велень, простая бумага и холст; белый и золотой, чёрный, серый и даже алый; с углами посверкивавшими ярко-зелёной плесенью. Дети входили внутрь – я всё думал, до чего странно, что среди бумажных стен лишь здесь обнаружилась настоящая дверь, – сначала те, кто не был связан, потом связанные. Тишина давила на нас, как груз камней давит на плечи: она была почти невыносимой. Когда последние связанные пересекли порог, я выскользнул из очереди и, увлекая за собой девочку, побежал наружу – вниз по ступеням, на продуваемую ветром улицу из костей и ветвей.
Одно из существ легко нас догнало: на своих ножках-прутиках они перемещались очень быстро, точно жуткие страусы. В переулке, защищённом от ветра, оно схватило меня за волосы. Указав в сторону фабрики, попыталось потащить нас обоих за собой, хватая костлявыми пальцами. Но я не двинулся с места, а моя подруга придвинулась ближе ко мне.
– Где мы? – прошипел я. Но в тихом пустом переулке мой свистящий шепот напоминал крик.
Существо выглядело потрясённым.
– Ты не должен со мной разговаривать, – сбивчиво проговорило оно.
– Мы не можем соблюдать правила, если не знаем их, – заупрямился я.
– Теперь знаете. Идите назад и ведите себя смирно.
– Мы не соглашались с этими правилами, чтобы теперь их соблюдать. Вы нам – не родители, – сказала девочка, и я впервые услышал её голос. Он был низким, глубоким и твёрдым, как лесная земля.
– Она права, – сказал я. – Скажи нам, что это за место. И куда отправили остальных?
Существо стояло, смутившись, поглядывая то на дверь, за которой исчезли его товарищи, уводя последних детей, то на нас, то снова на дверь. Оно переступало с одной ноги, похожей на ходулю, на другую.
– Меня накажут, – наконец проскулило оно.
Девочка потёрла свою бритую голову.
– Послушай, – сказала она. – Другие дети когда-нибудь пытались с тобой разговаривать?
– Нет.
– Тогда ты не знаешь наверняка, что за это наказывают. Но тебя точно накажут, если я закричу, а он убежит. Если ты всё нам расскажешь, мы будем вести себя хорошо и пойдём туда, куда ты прикажешь. – Она посмотрела на меня; её тёмные глаза горели, словно лезвия. – Обещаем!
Существо глубоко вздохнуло и попыталось запахнуть своё скромное одеяние на огромном брюхе. Рот у него был широкий, почти от уха до уха, а пряди синеватых волос спускались вдоль щёк.
Оно прокашлялось.
– Ну… ну ладно…
Да будем вам известно, что я – Вуммим из Кость-и-сути, третья дочь Оррисы, которая была внучатой племянницей семнадцатого Хризопраза (так наших правителей именовали в дни до Обветшания). Из богатства своего давным-давно усопшего двоюродного деда Орисса-моя-Благотворительница унаследовала тележку с яблоками и подставку для идолов. Когда эти вещи достались мне, я прибавила к ним жаровню для мяса. Я не выделялась богатством среди остальных богачей, но за пределами похожего на людское море Асаада, Великого рынка, мне завидовали бы из-за золота на моей шее и шёлка у моих ног. Таковы мы все – вызывающие зависть и завидующие – в славной Кость-и-сути.
В детстве Асаад являлся сердцем моего сердца, и в этом я ничем не отличалась от других. Как высоко простирались его навесы, каких ярких цветов были складки их ткани – оранжевые, зелёные, тёмно-синие! Ладан, густой и коричневый, пузырился в высоких чанах; черномордые овцы блеяли в загонах; золото отмеряли в большие и малые чёрные кошели. А как мелодично скрипели телеги, звучали крики менял и звенели монеты, падающие в ладонь! Благословенное небо над Асаадом всегда было синим, а полированные каменные плиты на площади всегда блестели. Я с удовольствием продавала наши яблоки и фигурки, с гордостью приобрела очаг и щипцы для жарки, чтобы пополнять семейный бюджет. Все горожане трудились на Асааде или, если не могли позволить себе арендовать местечко в центре города, на одном из рынков поменьше. Отказаться от своего экономического долга означало совершить преступление, каравшееся клеймением обеих стоп. Поэтому каждое утро весь город – та его часть, что имела значение, – толпился под навесами, принимая участие в великом таинстве коммерции.
