Газовый фонарь за окном горел. Последний час Лэйд следил за ним пристальнее, чем волхвы — за светом Вифлеемской звезды. Однако в темных уголках души время от времени, как в подвале, раздавался беспокойный шорох.
— Человеку никогда не понять древнее чудовище, — произнес он, чтобы звуком собственного голоса приглушить этот шорох, — Это неудивительно. Но иногда я задумываюсь о том, а так ли просто все обстоит у людей? Рассуди сам, Диоген. Мы приложили много сил, чтоб из кучки вздорных обезьян превратиться в единую общность разумных. Мы придумали общий язык, чтобы обсуждать, какая погода будет в четверг. Мы придумали единый математический принцип, чтоб узнать, сколько у Адама останется яблок, когда он отдаст три из них Мартину. Мы придумали философию, чтобы объяснить самим себе суть жизни, как объясняют заснувшему на галерке зрителю, что произошло на сцене за последние два акта. Но что, если все эти инструменты лишь кажутся нам универсальными? Что, если совокупный язык жизни изначально ложный, позволяющий нам думать, будто мы понимаем друг друга, но на самом деле состоящий из тысяч, миллионов наречий и диалектов, способный выражать лишь самые общие и примитивные вещи? Если один джентльмен скажет «зеленый забор», другой без труда его поймет, но дело в том, что большую часть жизни мы общаемся друг с другом исключительно о зеленых заборах. На тот случай, если вдруг приходится говорить об иных вещах — одиночестве, чувствах, несчастье — мы используем придуманные не нами заготовки, стандартные конструкции и единые шаблоны, скрашивая их цитатами, давно превратившимися в пыль внутри черепов их создателей. Мысль — все еще слишком хитрая штука, чтобы передать ее от одного человека к другому без искажений. Знаешь, что это значит?
— Льняная скатерть сохранится в шкафу лучше, если переложить ее шалфеем и листьями фиалки?
Лэйд улыбнулся. Себе, сумеркам, древнему чудовищу, газовому фонарю за окном.
— Это значит, что мы неизбежно одиноки, как бы ни хотели уверить себя в обратном. Каждый из нас обречен оставаться метущимся в шторм одиноким кораблем, способным принимать лишь искаженные радиограммы из окружающего эфира. И когда нам кажется, будто мы нашли с кем-то общий язык, кого-то поняли, разделили чье-то чувство, это, в сущности, всего лишь иллюзия, созданная нашим подсознанием для того, чтоб уберечь рассудок от помешательства. В этом смысле — все мы древние чудовища, Дигги. Миллионы миллионов левиафанов, бесцельно блуждающих в океане и наблюдающих за огнями в небе. А значит, между мной и Новым Бангором куда больше общего, чем мне хотелось бы считать…
Снизу донесся негромкий деревянный стук. Такие звуки нередко производил растяпа Диоген, бродящий по подвалу и натыкающийся на ящики, но в этот раз он не был его причиной — Лэйд отчетливо видел нарисованное краской лицо автоматона, стоявшего у дверей его кабинета. Этот звук произвел не он.
Лэйд вновь вспомнил вентиляционное окно, которое так и осталось незапертым. Нет, ерунда. Оно было не больше восьми дюймов [67] в высоту, нелепо думать, что в него мог бы протиснуться дородный господин вроде мистера Гаррисона. Разве что, ребенок, и тот должен быть тощим, как кошка…
Лэйд рефлекторно бросил взгляд в сторону фонаря — горит. Дверь все еще на засове, окна закрыты. Совершенно исключено, что убийца мог проникнуть в дом. Однако теперь его нервная система, точно пистолет, снятый с предохранителя, была готова отреагировать выстрелом на всякий раздражитель, пусть даже негромкий скрип из-под пола. Все привычные ночные звуки вдруг стали казаться ему зловещими, опасными, чужеродными. Шелест заблудившегося в гардинах ветра. Поскрипывание остывающей черепицы на крыше. Легкий треск угля в камине.
Лэйд пожалел, что не зажег газовый рожок в лавке. Ему казалось, оставаясь в тени для убийцы, он будет находиться в более выигрышной позиции. Возможно, это тоже было ошибкой — как и незакрытое вентиляционное окно в подвале. Освещенная скудным светом керосиновой лампы и догорающего камина, лавка, как когда-то зловещий Мэнфорд-хаус, превратилась в лабиринт из угловатых колючих теней, за которыми с трудом угадывались контуры знакомых предметов.
Снова треск из подвала. Негромкий, вкрадчивый, приглушенный. Но Лэйд ощутил его так отчетливо, будто это трещали ветки под его собственной ногой. Лежавший на столе револьвер, казалось, сам вполз в руку, устроившись куском тяжелого холодного металла среди вспотевших пальцев.
«Вот тебе уже и не хочется философствовать, старый Чабб, — подумал Лэйд, пытаясь мысленным смешком вернуть себе мгновенно утерянное спокойствие духа, — Минуту назад ты разглагольствовал о человеческой природе, мня себя старым опытным охотником, выстоявшим дюжину раундов в поединке с Левиафаном, но стоило в погребе перекатиться бочонку из-под оливок, как ты хватаешься за оружие, точно скряга, услышавший звон отмычек! Еще немного и…»
Он отчетливо расслышал резкий металлический щелчок, донесшийся из подвала. Который ничуть не был похож на звук упавшего бочонка. Скорее — Лэйд ощутил, как пот на спине делается колючим, точно кристаллики инея — скорее, он походил на звук сработавшей мышеловки.
Фонарь горел. Чертов проклятый фонарь на улице перед лавкой горел, как Полярная звезда. Лэйду от злости захотелось выпалить в него прямо сквозь окно, превратив в хрустящую на мостовой кашу из стеклянных осколков. Он считал, что мистер Гаррисон, этот алчный мститель, потушит его, чтобы незамеченным подобраться к лавке. Что ж, даже здравомыслящему человеку не суждено в полной мере понять себе подобного, что уж говорить о безумце?..
Лэйд осторожно поднялся из-за стола, сжимая в правой руке револьвер. В левую он взял керосиновую лампу.
Ему могло показаться. В Новом Бангоре принято считать, что лавочники лишены воображения, но сейчас он явственно убедился в обратном. Теперь, когда его крепость в мгновенье ока превратилась в западню, каждая тень казалась зловещей, каждое пятно темноты — укрытием для затаившейся смерти. Левиафану ни к чему придумывать новые пытки для своих жертв, подумал Лэйд, заставляя пятно света от фонаря не прыгать по стене, он лишь использует то, что заложено в человеческую душу издавна.
Внизу вновь раздался металлический щелчок — сработала еще одна мышеловка. Лэйд стиснул зубы, ощущая, как во рту вместо обычной в такой ситуации сухости скапливается липкая желчная слюна. Вслед за щелчком он услышал то, от чего его душа превратилась в звенящую от напряжения елочную игрушку, готовую лопнуть от неосторожного прикосновения.
Звуки шагов. Легкие, негромкие, однако вполне человеческие. Кто-то двигался в подвале его лавки, пытаясь в потемках обойти нагромождения коробок и штабеля ящиков. Кто-то, кто проник внутрь с отчетливой целью и теперь не спеша пытался подобраться к нему. Кто-то, кто скоро пожалеет о том, что по доброй воле вернулся в изрыгнувшую его пасть Левиафана.
Он человек, напомнил себе Лэйд, и эта мысль заставила его руки перестать дрожать. Возможно, безумный. Возможно, отчаянный и готовый на все, но все-таки — человек. От этой мысли сделалось немногим легче, по крайней мере, руки перестали дрожать, а дыхание выровнялось. Все в порядке, Чабб. Тебе удалось сразить уже уйму чудовищ, видит Бог, это не самое страшное из них.
Собравшись с духом, Лэйд подошел к лестнице, ведущей в подвал. Она выглядела деревянным зевом с зубами-ступеньками, зевом, ведущим в наполненное темнотой чрево огромного кита. Можно захлопнуть люк, подумал Лэйд. Прочный, оббитый железом, он надежно запрет непрошенного визитера внизу. Но будет ли это выходом? Едва ли. Если мистер Гаррисон в самом деле безумен и руководствуется местью, он все равно явится рано или поздно, чтоб обглодать ему лицо, как бедняге Саливану. Но в следующий раз преимущество внезапности будет уже на стороне любимчика Нового Бангора.
Нет, все должно решиться этой ночью.
Лэйд осторожно ступил на лестницу.
— Мистер Гаррисон! — позвал он в темноту, выхватывая пятном света бока старых коробок, — Добрый вечер, мистер Гаррисон! Пожалуйста, не делайте резких движений, у меня в руках револьвер.
