— Анни Мейер, почтамт, 28, — задумчиво повторил Фриц Беккерс.
— Итак, ваше здоровье, господин Беккерс. За наши дружественные отношения. Хотя Анни терпеть вас не могла, все-таки сегодня вечером она уступила вам место.
— Ваше здоровье!
Мы пили и болтали, и было уже очень поздно, когда расстались.
Я вошел в спальню и подошел к открытому окну. Внизу под окном расстилался большой сад. Лунный свет играл на листьях, слегка трепетавших под порывами легкого ветра.
И вдруг мне показалось, будто там внизу кто-то позвал меня. Я внимательно прислушался — и вот опять послышалось это… Это был голос Анни.
— Анни! — крикнул я в ночную тишину. — Анни!
Но ответа не было.
— Анни! — еще раз крикнул я. — Ты там, внизу?
Никакого ответа. Как она могла попасть в парк? И в такое время?
Несомненно, я был пьян.
Я лег в постель и в одно мгновение заснул. Часа два я спал очень крепко, но затем что-то произошло, я начал грезить. Я должен заметить, что со мною это бывает редко. Очень редко.
Она снова позвала меня…
Я увидел Анни: она лежала; над нею склонился Беккерс. Она широко открывала испуганные глаза. Маленькие ручки поднимались, чтобы оттолкнуть его. И вот бледные губы пошевелились, и из ее уст с несказанным усилием вырвался крик… мое имя.
Я проснулся. Вытер со лба пот и прислушался. И снова услышал: тихо-тихо, но совершенно ясно и отчетливо она позвала меня. Я вскочил с постели и подбежал к окну:
— Анни! Анни!
Нет! Все тихо. Ия уже хотел снова лечь в постель, как она в последний раз позвала меня — громче, чем прежде, и как бы в безумном страхе.
Не было никакого сомнения — это был ее голос. Но на этот раз он доносился не из сада. Мне показалось, что он раздавался где-то в комнате.
Я зажег свечу и стал искать под кроватью, за драпировками, в шкафу. Но напрасно. Там никто не мог бы спрятаться. Я вошел в кабинет. Но нет, ее нигде не было.
А если Беккерс… Но эта мысль была уж слишком абсурдна. Впрочем, разве это невозможно? Не раздумывая долго, я подошел к его двери и повернул ручку. Она была заперта. Тогда я со всей силой навалился на нее: замок сломался, и дверь широко распахнулась. Я схватил свечку и ворвался туда.
— Что случилось? — спросил Фриц Беккерс.
Он лежал в кровати и протирал заспанные глаза. Мое подозрение оказалось поистине ребяческим.
— Извините меня за эти глупости! — промолвил я. — Я потерял рассудок из-за дурацкого сна.
И я рассказал ему, что мне приснилось.
— Замечательно! — промолвил он. — Я видел во сне совершенно то же самое…
Я взглянул на него: в его взгляде сквозила высокомерная насмешка.
— Вам совершенно не для чего поднимать меня на смех! — проворчал я и вышел.
На другое утро я написал Анни длинное письмо. Фриц Беккерс вошел ко мне, когда я писал адрес. Он поглядел через мое плечо и прочитал: «Анни Мейер, почтамт, 28, до востребования».
— Если б только вы получили ответ! — рассмеялся он.
Но я не получил никакого ответа. Спустя четыре дня я написал еще раз, а еще через две недели — в третий раз.
Наконец я получил ответ, но написанный совершенно чужим почерком:
«Я не хочу, чтобы отныне у вас в руках были письма, написанные моей рукой, и поэтому я диктую эти строки моей подруге. Я прошу вас немедленно возвратить мне все мои письма и все, что остается еще у вас на память обо мне. Вы можете сами догадаться о причине, почему я ничего не хочу более о вас знать: если вы предпочитаете мне вашего отвратительного друга, то мне ничего не остается другого, как уйти самой».
Подписи не было. К письму были приложены нераспечатанными мои последние три письма. Я написал ей еще раз, но и это письмо получил спустя несколько дней обратно нераспечатанным. Тогда я решился… Я уложил все полученные когда-либо мною от нее письма в большой конверт, положил туда же еще кое-какие мелочи и послал все это по ее адресу до, востребования.
Когда я вечером сообщил об этом Беккерсу, он спросил меня:
— Вы все возвратили ей?
— Да, все.
— Ничего не оставили у себя?
— Нет, решительно ничего. Почему вы спрашиваете об этом?
— Просто так. Так гораздо лучше, чем таскать с собой всюду всевозможные воспоминания.
Прошло месяца два, и однажды Беккерс объявил, что он съезжает с квартиры.
— Вы уезжаете из Берлина?
— Да, — отвечал он, — я еду в Уседом, к моей тетке. Это очень красивая местность этот Уседом.
— Когда, вы уезжаете?
— Я, собственно, уже должен был бы уехать. Но послезавтра один мой старый друг празднует юбилей, и я обещал прийти к нему. Я был бы очень рад, если бы вы доставили мне такое удовольствие и пошли вместе со мной.
— На юбилей вашего друга?
— Да. Вы там увидите нечто совсем особенное. Совсем не то, что вы представляете себе. Впрочем, мы прожили вместе почти семь месяцев в полном мире, и я надеюсь, что вы не откажете мне в моей маленькой просьбе провести последний вечер вместе со мной.
— Упаси Боже! — ответил я.
Вечером около восьми часов Беккерс зашел за мной.
— Сию минуту! — промолвил я.
— Я пойду вперед, чтобы нанять извозчика. Буду ждать вас внизу. Не могу ли я еще попросить вас надеть черные брюки, сюртук, цилиндр и захватить также черные перчатки? Вы видите, и я одет точно так же.
— Вот еще, — проворчал я, — хорошенький юбилей, нечего сказать.
Когда я вышел на улицу, Беккерс уже сидел в карете. Я уселся рядом с ним, и мы поехали через весь Берлин. Я не обращал внимания, куда мы едем. После долгой, почти часовой езды мы остановились. Беккерс расплатился с извозчиком и повел меня сквозь высокую арку ворот на длинный двор, окруженный высокой стеной. Он толкнул низенькую дверь в стене, и мы очутились около маленького домика, который прилегал вплотную к стене. Кругом был великолепный сад.
— Смотрите пожалуйста. Еще один большой частный сад в Берлине. Никогда не узнаешь всех секретов в этом городе…
Но я не имел времени на более подробный осмотр. Беккерс был уже наверху каменной лестницы, и я поспешил за ним; Дверь была открыта. Из темной передней мы прошли в маленькую, скромно убранную комнату. Посредине стоял накрытый белой скатертью стол, а на нем большой кувшин с крюшоном. Направо и налево от него горели свечи в двух высоких церковных светильниках из тяжелого старинного серебра. Два таких же высоких пятисвечных светильника стояли на превращенном в буфет комоде и бросали свет на большое блюдо с сандвичами. На стенах висели две-три старые картины, на которых едва можно было различить краски, и множество венков с прекрасными широкими шелковыми лентами. Юбиляр был, очевидно; оперный певец или актер. И какой замечательный! Такого количества венков я не видел ни у одной, даже самой популярной примадонны. Они висели от пола до потолка — по большей части старые и выцветшие, но среди них были совсем свежие, очевидно только что поднесенные ему по случаю юбилея.
