в кота. Завязка на мешке порвалась и на дорогой импортный ламинат посыпались подарки — пустые консервные банки, банановая кожура, пара порванных детских ботинок, селедочные скелеты, колбасные огрызки… Выскочив на шум, вдова пришла в ужас. Она стояла, открывая и закрывая рот, и не могла произнести ни звука, только её полные щеки гневно тряслись да руки несколько раз поднялись к потолку и тут же опустились обратно. Даниил прошмыгнул мимо, влетел в гостиную, запнулся, свалился на пол, борясь с догнавшим врага котом, завизжал, словно свинья, в горло которой воткнулся нож, но всё же снова сумел отодрать обезумевшее животное. Мурзавчик полетел в угол, где стояла с тщанием и любовью наряженная ёлка, опрокинул её и запутался в гирляндах. Пока кот выбирался из неожиданной западни, окровавленный садовод выскочил в коридор и заперся в ванной.
Только после этого Софья Антоновна заново обрела дар речи.
— Что здесь творится? — пропищала она непривычно тонким, почти комариным голоском. — Где Дед Мороз?
В суматохе хозяйка даже не поняла, что кот неживой, и собралась спросить за весь этот бардак с руководителя мероприятия. Но того не было ни в гостиной, ни на кухне, ни в туалете. Страшная мысль промелькнула в голове у вдовы и, направившись в спальню, она обнаружила бородатого пройдоху, суетливо рывшегося в шкафу. В тот же миг с Софьей Антоновной произошла разительная перемена: она мгновенно забыла про мамаево побоище на кухне, кота, ухажера, племянников.
— Во-о-он! — окончательно вернувшимся голосом взревела вдова. — Хочешь на Леонида Степаныча компромат найти, журналюга проклятый?! На х… пошёл!
Дед Мороз выпрямился и с изумлением уставился на жену. Они прожили двадцать лет, и он ни разу не слышал от неё ругательства сильнее, чем «чёрт побери». После которого Софья Антоновна заливалась краской и добавляла: «извините, вырвалось». Если бы мёртвые плакали, усопший муж непременно бы прослезился. Но слёз у покойника не было, поэтому он просто вышел вон, прихватив по дороге кота и Снегурочку.
Спустившись по лестнице, потрясенный Степаныч замер на мгновение, не зная, что делать, а потом зашагал куда глаза глядят. Перед его мёртвыми глазами стояла разъяренная супруга, защищавшая доброе имя мужа. Совершенно некстати вспомнился депутат, отжавший могилу за телефонный звонок и тысячу рублей.
— Хрен тебе! — завопил на всю улицу фотограф и сунул под нос прохожему скрученную из облезлых пальцев фигу. — Чтобы мои потомки ходили на могилу какой-то прошмандовки?
Прохожий в ужасе шарахнулся в сторону.
Верка ничего этого не заметила. Она послушно семенила за своим спутником в длинной красной шубе и вспоминала восхищенные взгляды племянников Софьи Антоновны. Вспоминала и чувствовала тепло внутри собственного тела. Это было восхитительно: чувствовать тепло, когда ты давно умер. Мурзавчик вылез из-под её шубы, шлепнулся на костлявые мослы и зашагал по заснеженному тротуару, не желая больше прятаться и молчать. Он шёл и громко орал, сообщая миру, что теперь видел всё. И когда большой человеческий Бог призовёт кота на суд, Мурзавчику будет что рассказать о голодной бездомной жизни и шкафах, полных еды.
Проснуться от того, что тебя душит змея — такое себе пробуждение. Змея — это еще ничего, но понять, что спишь в душе — хуже не придумаешь. Все тело зудит. Ругаясь, выбираюсь из ванной. Змея стелется следом, путается под ногами, будто ласкаясь..
Сажусь на кровать. Пружинная, старая, скрипучая ужасно. Сжимаю лоб. Память как решето. Помню только, что прибыл в командировку в этот богом забытый городишко. Неприятности начались еще на станции. Какой-то рыжий тип налетел сзади, так, что все содержимое моей сумки, включая документы, рассыпалось по земле. Положенных извинений я так и не услышал, тот парень явно был навеселе, несло как от винного погреба.
Гостиницы в указанном на карте месте не оказалось, а оказалась гроза. Страшный ливень загнал меня в парадную обветшалого трехэтажного дома, похожего на барак. Подкупила надпись «Общий дом». Чем не общежитие. Не гостиница, но сойдет. Переговоры только завтра, а сегодня остро стоял вопрос ночевки и ужина.
Открыла мрачная вахтерша — одноглазая бабка с метлой. Впустили без вопросов, даже про деньги не спросили, только слишком долго уж она изучала мой паспорт, вертела и так и этак, сверлила одним глазом, сверяла, качая головой. Видно, чтобы я не сбежал не заплатив, паспорт оставила у себя, оформить там что-то. На возражения у меня по-правде сказать и сил осталось. Все завтра, а сегодня крыша над головой и комната, пусть не роскошная — кровать, стул с высокой резной спинкой — вот бутафория — и неработающий холодильник. Зато пузатая буржуйка коптила так, что хоть топор вешай. Он и висел на стене слева от входа — старинный, только в музее увидишь. Кажется в этом «Общем доме» о понятии обогревателей не слышали.
Я был насквозь промокший, хотелось в теплый душ, но стоило только заикнулся о воде, вахтерша посмотрела на меня как на безумного.
— И чего на него нашло, отродясь такого не было, омыться ему?
Спорить не решился, ведь до сих пор ни за какие удобства мной так и не было плачено.
Наверное простуду я все же подхватил так, что бредовые видения вцепились в меня еще в холле общаги. Помню варана в террариуме. Вахтерша назвала его Гинунгой. Зверюга уставилась на меня будто узнала, а за спиной услышал невежливое: «Явился, прохиндей, мог бы и вообще не возвращаться».
«И не вернулся, а только что прибыл», — но спорить не стал, как и оглядываться. Ну не варан же это выдал, наверное все же у бабки голос осип.
Всю ночь под окнами кто-то выл, полная луна разогнала тучи и мешала заснуть до утра. И все казалось, что кто-то наблюдает с карниза по ту сторону. Хотя нет, бред, меня поселили на третьем этаже. И все же проворочавшись на скрипучей кровати, ретировался в ванную, там как-то уютнее. Не то, чтобы я боялся, но…
На утро реальность оказалась куда суровее.
С утра без стука в дверь вломилась бабуля-вахтерша.
— Завтрак, — демонстрирует поднос, укрытый белым полотенцем. Хрустящее, а под ним еще теплый, черный как уголь хлеб, сыр, зелень, и даже кружка с чем-то, напоминающим очень забористый квас.
«А кофе не найдется?» — только хотел спросить, как вперед вахтерши протискивается рослая черноволосая девица лет четырнадцати и бросается на шею, рыдая в три ручья с криком: «Папа!»
— Э… — только это бессвязное бормотание и удалось выдавить из себя, а на меня уже лились потоки слез и слов.
— Это Хелла, я Хелла, узнаешь меня? Это я, ты ведь не мог забыть, ты не ел ничего странного на севере?
«Да я вообще-то на север приехал из Москвы», — невпопад думаю, на большее не хватает. Хотя периодически у меня завязывались отношения с женщинами, но до столь серьезного вопроса как брак дело ни разу еще не доходило. Что уж говорить про детей!
Отрыдавшись, девица отстраняется и с подозрением смотрит на принесенную еду.
— С травами? — все еще всхлипывает.
— С травами, с травами, — заверяет бабуля, успокаивает девушку и выпроваживает ее в коридор. В комнате после прихода девицы становится как-то слишком холодно.
— Пей, родной, вон как на севере накрыло, даже родную кровинку не узнаешь.
Машинально выпиваю всю кружку до дна. Вахтерша сверлит взглядом. Так же на автомате съедаю всю принесенную еду. Невкусно, но и не отвратно. Только убедившись, что на подносе не осталось и крошки, бабуля расплывается в улыбке.
— Ох пострел, вечно все беды из-за тебя. Думала дорогу домой и не найдешь, а что если бы воды небесной наглотался, совсем бы весь жар растерял.
В ответ смачно чихаю. Как раз таки все тело так и горело.
— Кажется, у меня и правда температура.
— Ну это мы сейчас поправим, растопим так, что огню внутри жарко станет как у Сурта.
Делаю попытку поднялся и промямлил что-то насчет переговоров.
Но руки одноглазой старухи оказались на удивление сильными. Меня снова укладывают в постель.
— Мне бы позвонить, меня ждут.
— Ждут-ждут, вся семья на ушах стоит, ничего, к вечеру будешь бегать не хуже моих козлов.
Пришлось смириться. А полешки так и летают в печь, буржуйка проглатывает их один за другим, мерещится, что это не печь, а огромный варан, тот, что в холле
