Ни с кем доселе Фанни не делилась душевными тайнами. Рядом с мадам де Марвиль привычное уважение заставляло ее молчать; Анри, веселый и беззаботный, словно chamois [94], едва ли бы ее понял; но Луи стал стражем и хранителем множества чувств, которые, пребывая в тайне и в молчании, прежде оставались пугающей загадкой даже для нее самой. В ее мысли, порожденные в темной глубине сердца, он привносил свет разума – или то, что считал таковым. Слыша, как эти двое говорят друг с другом о жизни, смерти и их значении, нельзя было не подивиться тому, что за дикая философия скрывается под крестьянским кафтаном – и не спросить себя, как забрела она из больших городов в эту глушь, где и школ-то никогда не бывало.
Мадам де Марвиль замечала и поощряла эту привязанность. Пусть Луи был не совсем тот человек, которого выбрала бы для Фанни она сама – он единственный, кому девушка выказывала предпочтение; а кроме того, опасность мезальянса, угрожавшая ее сыну, внушала почтенной даме желание поскорее выстроить между ним и предметом его вожделения непреодолимую стену. Так что сердце Фанни согревала двойная радость: с гордостью выслушивала она похвалы своему выбору от женщины, которую уважала и любила более всех на свете. Однако взаимная любовь пока таилась в тени, оставаясь бестелесной душой в общении влюбленных. Луи робел перед девушкой столь возвышенного духа; она же сама еще не понимала собственной тайны. Роковое открытие сделал за них Анри – Анри, который, со всей энергией живого и нетерпеливого характера, изобретал тысячу способов встать между ними, доведенный ревностью до несправедливых изречений, в коих неустанно чернил Луи за бедность, за тяжелую судьбу, за вольнодумство, – и тем возмутил ум, до того обращенный, как казалось Фанни, лишь к чистым и святым размышлениям, и пробудил в нем дух непокорства.
В тисках страстей быстро развернулась драма; без малого год в декорациях отрезанных от мира гор сменяли друг друга сцены, представлявшие интерес лишь для их участников – но для них тяжкие и предвещающие беду. Луи и Фанни дали друг другу слово; однако этого оказалось недостаточно. Фанни отстаивала свое право общаться с сыном благодетельницы по-доброму, несмотря на его заносчивость и несправедливые нападки. На деревенских праздниках соперники часто вступали в перепалки. Фанни старалась их примирить; но женщина – худший из возможных посредников между теми, кто борется за ее любовь. Порой Анри не останавливался и перед тем, чтобы пожаловаться на «невыносимую наглость» Луи отцу. Отголоски Французской революции доносились и до этих мирных мест, и «наглость» крестьянина казалась феодалу вдвойне нестерпимой; только беспристрастная доброта мадам де Марвиль пока защищала жениха Фанни – ибо все уже считали Луи ее женихом – от новых преследований.
Наконец было решено, что Анри на время покинет отчий дом и уедет в Париж. Это «изгнание», как сам он его назвал, разъярило его до крайности. От природы он был благороден и великодушен; но любовь, тиранически властвующая над душой, довела его почти до преступления. Накануне отъезда он затеял с соперником жаркую ссору, окончившуюся насилием и кровопролитием. Никто серьезно не пострадал; однако месье де Марвиль, которого и прежде жена едва удерживала от подобных мер, внезапно приказал, чтобы Луи (чей отец умер в прошедшем году) в двенадцать часов покинул земли коммуны. Фанни было велено, ежели она ценит благоволение своих покровителей, о нем забыть. Все произошло в мгновение ока; никто не успел вмешаться; оба молодых человека уехали, и в шато воцарился тот мир, что более всего напоминает покой могилы.
Помня, что сама поощряла привязанность к Фанни к низкородному возлюбленному, мадам де Марвиль не встала на сторону мужа; она лишь просила воспитанницу не предпринимать сейчас никаких решительных шагов и не уходить из-под опеки Марвилей до возвращения Анри, ожидаемого в будущем году. Фанни согласилась на такую отсрочку, хоть ей и пришлось вытерпеть бурю упреков от возлюбленного: он требовал, чтобы она ни часу более не оставалась под кровом его гонителей. То, что Фанни продолжит принимать от них благодеяния, оскорбляло его гордый дух, а то, что рядом с ней постоянно будет звучать имя соперника и обсуждаться его жизнь – больно ранило сердце. Тщетно Фанни говорила о своем долге благодарности, о том, что Анри в замке не будет, о невозможности для нее испытывать какие-либо недолжные чувства к молодому сеньору; одно то, что она не желала его возненавидеть, в глазах Луи было преступлением; но как могла Фанни возненавидеть товарища своих детских игр, пусть и пришлось от него порядком вытерпеть? Страсти Луи, никогда не знавшие удержу, теперь дошли до предела: в сердце его бушевали ревность и бессильный гнев. Парень поклялся отомстить Марвилям – возненавидеть и забыть свою возлюбленную! – и вместо прощания послал ей поток жестоких упреков, а им проклятие.
«Все еще уладится! – думала Фанни, стараясь успокоить смятения и болезненные чувства, что взбаламутил в ней необузданный гнев возлюбленного. – Бури случаются не только в природе, но и в человеческих сердцах. Что противопоставить их разрушительному буйству? – лишь терпение и стойкость. Пройдет год – я покину замок; Луи признает мою правоту и отречется от своих страшных угроз».
Итак, она продолжала с неизменной улыбкой выполнять свои привычные обязанности, не позволяя мыслям задерживаться на страхе, что, несмотря на все усилия, сжимал ее в своих когтях и не желал уходить – страхе, что Луи и через год отвергнет или забудет ее; Фанни предала свое желание Духу добра – и верила, что в конечном счете его влияние возобладает.
Однако ей многое пришлось претерпеть: шел месяц за месяцем, а от Луи не было ни слуху ни духу. Часто к груди подступала боль; часто Фанни становилась добычей мрачнейшего отчаяния; более всего тосковало ее чувствительное сердце по нежным выражениям любви, по блаженству знать, что она дарует другому счастье, по ничем не стесненным беседам, в которых давала себе выход взаимная привязанность. Всю свою веру она возложила на саму любовь, а не на несправедливого и бессердечного возлюбленного. Нелегко было хранить надежду: ведь Фанни не к кому было обратиться ни за утешением, ни за ободрением. Мадам де Марвиль с радостью отмечала полный разрыв между влюбленными. Теперь, когда опасность, грозившая сыну, была отвращена, она сожалела, что сама поощряла привязанность Фанни к человеку, оказавшемуся ее недостойным. Она удвоила свои ласки – и в чисто континентальной манере принялась неустанно подыскивать Фанни пару из числа ее многочисленных более состоятельных воздыхателей. В этом она не преуспела – но не отчаивалась; а между тем, по мере того как месяц шел за месяцем, и само имя Луи, казалось, позабыли все, кроме Фанни, все сильнее бледнели щеки бедной девушки, все более оставляли ее обычная живость и веселость.
Беспокойства Фанни добавляли тревожные и пугающие известия о французских событиях. С теориями, которые во Франции воплощались на практике, она была хорошо знакома – не раз обсуждала их с Шомоном. С каждой новой вестью о кровавых злодеяниях людей, движимых теми же идеями, что и ее возлюбленный, она все более за него боялась. Эту часть истории я перескажу вкратце. Из соседнего королевства волнения перекинулись на Швейцарию. То тут, то там крестьяне поднимали бунт; началось насилие и кровопролитие; сперва это происходило в отдаленных коммунах, но беспорядки быстро приближались к их уединенной долине, и наконец на площади в соседней деревне воздвигли дерево свободы. Месье де Марвиль разделял все предрассудки своего сословия. Напрасно ему твердили об опасности, напрасно доказывали, что его слуги не готовы к войне. Он вооружил свою свиту, поспешил в деревню, где крестьяне мирно праздновали триумф свободы, и неожиданно напал на них. При первой атаке крестьяне рассеялись, один или двое были ранены; шест, вокруг которого они собрались, слуги Марвиля разломали, фригийский колпак втоптали в землю. Правитель коммуны вернулся к себе в шато победителем.
