своего сына, если тот окажется слишком слаб для оружия. Он представил, как выбивает из него это чувство и делает из него мужчину. Ему пришло в голову, что отец священника, вероятно, пытался.
— Наш отец часто говорил: «Раз Бог послал мне только дочерей, я пошлю тех, что с бородой, исполнять приказы, а остальных — возвращать сыновей обратно».
Томас усмехнулся.
— Да, наверное, это забавно, — сказал священник, — в первые десять раз.
Томас отпил из своего шлема.
Вдалеке прогремел гром.
— Нас ждет еще больше, — сказал Томас.
Священник кивнул.
— Можно я расскажу тебе?
— Что именно? — спросил Томас.
— То, что я сделал.
— Я бы предпочел, чтобы ты не рассказывал.
— Я знаю.
— Тогда зачем спрашивать?
Священник обхватил себя руками, спасаясь от холода.
— Мне больше не перед кем исповедоваться.
ЧЕТЫРНАДЦАТЬ
О Запятнанном Священнике и Мести Вдовы
За два месяца до того, как в Сен-Мартен-ле-Пре пришла чума, отец Матье Ханикотт влюбился. Его руки дрожали, когда он надевал ризу и готовил свечи и благовония, а когда он произносил проповедь, его левая подмышка покрывалась холодным потом, хотя в тот май по утрам было еще прохладно. Ему показалось странным, что страдала только левая подмышка; возможно, подумал он, потому, что она располагалась ближе к сердцу. И в то утро его грех по-прежнему был только в сердце.
В тот момент, как он подошел к алтарю, его прошиб пот; даже стоя спиной к пастве, он думал о том, где будет стоять объект его привязанности: в трех или четырех рядах позади, как всегда ближе всего к проходу, на уровне витража, изображающего дев со светильниками в руках.
Он даже мог отличить кашель молодого человека от кашля остальных прихожан.
В этот день объект был одет в свою лучшее серое котарди45, плотно застегнутое на все пуговицы, и стоял, выставив одну ногу в проходе, что другие приняли за грубость, но на самом деле это было сделано для того, чтобы лучше продемонстрировать его ярко-красный чулок и длинную, с красивыми икрами ногу в нем.
Когда отец Матье совершал Евхаристию, он старался сосредоточиться на словах, которые произносил, но потом почувствовал, что обливается холодным потом, и понял, что от него воняет. Этот новый аромат любви ударил в нос острой нотой, напоминающей сыр, соль или металл, или сочетание всех трех. Его внутренняя сутана так пропиталась страстью, что он снова вспотел, пока нес ее прачкам, и покраснел, когда забирал обратно.
Отец мальчика был деревенским старостой, в обязанности которого входило быть связующим звеном между фермерами и их сеньором. Как это часто бывало со старостами, Сэмюэлю Эберу не доверяли ни тут, ни там. Сеньор считал, что он отпускал крестьян слишком рано, когда они отрабатывали в его имении обычные два дня в неделю. Это было правдой. Но многие жители считали, что Эбер был слишком скрупулезен в подсчете и взвешивании доли скота и урожая, которую они должны были отдать своему господину. На самом деле это было неправдой; после смерти крестьянина он часто оставлял лучшую корову наследникам, а другую, чуть менее мясистую, привозил вверх по реке в качестве гериота46. Тем не менее, именно Сэмюэль Эбер отбирал у них коров, и эти гордые нормандские фермеры лучше помнили пренебрежение их интересами, чем доброе дело.
И, по крестьянским меркам, он был богат.
Мишель Эбер, его второй сын, собирался в Париж изучать юриспруденцию. В двадцать лет он был бы немного старше большинства своих будущих коллег, но была дана кругленькая сумма, и университетский казначей, встретив мальчика, заявил, что тот достаточно хорош в латыни, чтобы из него можно было что-то сделать. Скоро, думал отец Матье с глубокой грустью и смирением, эти красные ножки не будут стоять в проходе у окна. Он, конечно, был прав, но не потому, что мальчик собирался в Париж.
Приближалась Великая Смерть.
Она уже начала пожирать Авиньон, где, как говорили, папа проводил аудиенции между двух огней, чтобы избавиться от зараженного воздуха, и покусывала Париж, где первые пострадавшие семьи пытались спрятать своих больных, чтобы их не сторонились соседи.
Священник знал, что его прихожане жаждут новостей о болезни и ее продвижении; он знал, что они жаждут хоть каких-то заверений в том, что Сен-Мартен-ле-Пре будет спасен, будь то из-за его святости или потому, что они достаточно настрадались от рук своего жадного сеньора, но он не мог подобрать нужных слов. Правда заключалась в том, что он ничего не знал. Он не знал, как болезнь распространялась, что ее вызывало, куда она может привести и что можно сделать для борьбы с ней. Больше всего его беспокоило то, что Бог мог заглянуть в его сердце и узнать, что он любит извращенной любовью. Бог взвесил бы его самые сокровенные мысли и, сочтя их отвратительными, наложил бы еще более тяжкий удар на вилланов47 из его паствы. Священник бы бросился в реку, но священник-самоубийца в глазах Бога был бы еще хуже, чем потенциальный содомит.
Никогда в жизни он не чувствовал себя таким невежественным, бесполезным или сомневающимся.
В своей проповеди он говорил о грехе гнева и о том, как сильно Господу не нравится, когда соседи ссорятся из-за установки заборов или оскорблений в пивной.
— Как вы думаете, что произойдет в пивной? Вы там помиритесь? Или поссоритесь? Говорю вам, дьявол не любит лучшего укрытия, чем кружка пива. — Как только он произнес эти слова, он понял, что ступил на опасную почву; вся деревня знала его как любителя выпить. Он хотел еще что-то сказать о том, что алкоголь заставляет людей драться, но решил сократить это и перейти к рассказу об ангелах. Люди любили ангелов. Но он опоздал. Когда он откашлялся, чтобы выиграть время, его самый частый собутыльник воспользовался его промахом.
— Значит вы пьете так много вина именно потому, что дьяволы прячутся в пиве? — спросил Сильван Бертье, погонщик скота. Смеялись не все, но достаточно много, чтобы он заставил себя улыбнуться, а не попытался упрекнуть популярного Бертье.
Капля этого ужасного, холодного пота скатилась по его левому боку.
— Да. Я знаю, что вино приносит мне больше утешения, чем следовало бы; даже Божьи пастыри не безгрешны. Но кто из вас видел, чтобы вино делало меня сварливым? У нашего погонщика глаза часто чернее, чем у его быков.
Он взглянул на объект своей страсти, который улыбался его умелому ответному удару, затем быстро отвел глаза, чтобы создать впечатление, будто он осматривает их всех. Каждый раз, когда он украдкой бросал взгляд на Мишеля Эбера, он заставлял себя смотреть в глаза еще десяти прихожанам.
Остальная часть проповеди прошла гладко, если не сказать обыденно, и
