Я сдавленно рассмеялся – настолько нелепой была ситуация, в которую попали мы с профессором. Потом мне стало не до смеха, и улыбка сползла с моего лица. Все эти годы я считал своего наставника посвященным в сокровеннейшие тайны оккультизма. Неужели вместо этого я имел дело с замаскированным безумцем?
– Профессор, никак вы и впрямь считаете... – начал я.
Вместо ответа Ван Хельсинг опять сжал мою руку (его пальцы были как клещи, а я-то боялся, что недостаточное питание может его ослабить!), заставив тем самым умолкнуть. Он буквально втолкнул меня в свою безрадостную комнату, закрыл дверь и только тогда заговорил:
– Джон, я лишь теперь начинаю понимать, сколько ненужных хлопот доставил вам своим появлением. Я постараюсь как можно быстрее исправить этот досадный промах. Мы с женой сегодня же уедем.
Его голос звучал почти спокойно, но решимость и гнев ничуть не уменьшились. Правда, теперь я сообразил, что Ван Хельсинг злится на самого себя. Наверняка и этому существовало какое-то объяснение, и сие обстоятельство почему-то раздражало сильнее, нежели грубое и непростительное поведение профессора по отношению ко мне. И хотя то, что я услышал, оставалось для меня непостижимым и невероятным, я все отчетливее начинал постигать другое: профессор вовсе не был безумцем. Его, мягко говоря, странные действия были обусловлены не собственным помешательством, а диктовались какими-то серьезными опасениями. Он тревожился за меня. Все это тоже можно было бы счесть голословным утверждением. Да, доказательств у меня не было. Но на интуитивном, инстинктивном уровне я чувствовал: я не ошибся в профессоре, а главное – я по-прежнему могу ему доверять.
– Послушайте, – тоже не слишком-то учтиво начал я, – какое бы недоразумение ни произошло между нами, в каком бы странном положении мы ни оказались, я не позволю вам сорваться с места и уехать. Вы – мой гость. Помимо этого, вы – мой самый близкий и верный друг. И если уж быть до конца честным, то вина за произошедшее целиком лежит на мне. Вы же сразу, едва ли не с первых минут, попросили не нарушать вашего уединения. А я повел себя, как любопытный мальчишка. Клянусь вам, что больше никогда не вторгнусь ни в одну из ваших палат. С моей стороны это был в высшей степени легкомысленный поступок, и я приношу вам свои искренние извинения.
Ван Хельсинг вздохнул. Гнев на его лице сменился выражением глубокой печали.
– Ах, мой дорогой Джон, если бы извинениями можно было устранить причиненный вред!
– Прошу вас, скажите, как я могу исправить содеянное, и я беспрекословно исполню любое ваше требование.
Голос мой звучал весьма решительно, а по спине уже полз противный холодок. Я вдруг вспомнил Тьму, окружавшую меня со всех сторон. Выходит, мое сновидение имело вполне определенный подтекст. "Вот каково значение сна, – невольно подумалось мне. – Значит, я призван, чтобы помочь профессору победить Тьму".
Услышь я нечто подобное от кого-нибудь из своих пациентов, я бы, не колеблясь, решил, что этот человек страдает либо манией спасения человечества, либо манией борьбы с мировым злом. Но сейчас подобным "маньяком" был я сам. Не успел я поздравить себя с подобным выводом, как испытал новое потрясение. Над головой профессора я увидел деревянное распятие, прикрепленное к дверному косяку, – настолько большое, что я отчетливо разглядел муку, написанную на лице Христа. Слыша многие высказывания профессора, я привык считать его атеистом или, в крайнем случае, деистом[19]. Что же происходит с нами обоими, гордо именующими себя людьми науки? Один верит снам о своей «миссии», другой вешает распятие над входом!
И в то же время ни мои, ни его действия почему-то не казались мне полным абсурдом.
Ван Хельсинг не заметил моего внутреннего смятения. А я смотрел на своего наставника и друга и видел в желтоватом свете газовой лампы знакомое мне лицо – лицо мудрого, знающего профессора.
– Не корите себя, Джон. Это не вы причинили мне вред, и потому вам нечего исправлять. Я волнуюсь не за себя, а за вас. Повторяю: вы услышали много такого, что вовсе не предназначалось для ваших ушей. А в данном случае избыток знаний может оказаться крайне опасным. Чтобы спасти положение, я должен быть полностью уверен, что больше вы никогда не повторите своего безрассудства.
– Послушайте, профессор... – снова начал я.
Он удивленно вскинул голову, но мой словесный запал опять угас. Я оказался в щекотливом положении. Мне очень хотелось рассказать профессору о своем сне и поделиться с ним некоторыми сокровенными мыслями, которые давно меня будоражили. Я вовсе не считал бредом то, о чем намеревался ему поведать, ибо я верил в это. Но одновременно я опасался: не выставляю ли я себя на посмешище? Хуже того – не подумает ли профессор, что меня самого пора помещать в мою же лечебницу?
И все-таки я решился. Набрав в легкие побольше воздуха, торопясь и запинаясь, я рассказал Ван Хельсингу и о "тревожном сне", и о том, что он приехал сюда не просто так, а потому, что я был избран судьбой помочь ему в некоей тайной борьбе.
На протяжении моей речи меня неоднократно заливала краска смущения. Не так-то легко открывать душу и рассказывать о своих весьма иррациональных мыслях, да еще тому, кто сам окружен чем-то странным и иррациональным. Однако Ван Хельсинг слушал меня с уважительным вниманием, без малейшего намека на скептицизм. Полагаю, он поверил всему, что от меня услышал.
Исповедь моя заканчивалась так:
– Я всегда считал, что все это – глупые мальчишеские фантазии, над которыми я сам буду смеяться, когда вырасту. Но с годами я еще сильнее утвердился в своей правоте. Должно быть, вы заметили, профессор, что я умею читать в сердцах людей. Впервые увидев вашу жену, я сразу разглядел ее истинный облик. Ваше сердце – самое чистое и наиболее заслуживающее доверия. И если есть способ помочь вам, то, каким бы опасным он ни был, я сочту за честь оказать вам поддержку.
Некоторое время мы оба молчали. По лицу Ван Хельсинга я понимал, что он глубоко тронут и не менее глубоко встревожен моим предложением. Потом он с какой-то грустной торжественностью произнес:
– Друг мой, я должен всесторонне обдумать ваши слова. Не волнуйтесь, сегодня я никуда не уеду. Завтра утром я сообщу вам о своем решении.
Потом он подошел к чемодану и извлек оттуда какую-то блестящую вещицу.
– А пока я очень прошу вас надеть это на шею и носить не снимая.
Я подставил ладонь, и Ван Хельсинг опустил на нее золотое распятие на длинной цепочке. Металл холодил кожу. Мне захотелось спросить, зачем это нужно, но я боялся разрушить новый уровень доверия, который только-только начал складываться в наших отношениях с профессором. Я молча надел распятие на шею и спрятал его под одеждой.
