В тот день, под пристальным взглядом доброй сотни ученых и журналистов, Сидзуко поднялась на демонстрационную площадку. Ей еще не удалось преодолеть психологическую подавленность после смерти сына и, естественно, она была далеко не в лучшей форме. Опыт предстояло провести по простейшей схеме. Нужно было только угадать цифры, которые покажут кости, помещенные в свинцовую емкость. Для нее это было обычным делом, и ничто не вызывало опасений. Но на этот раз Сидзуко в буквальном смысле «узнала», что все сто собравшихся желают ее неудачи. Она задрожала всем телом и рухнула на пол с криком отчаяния: «Хватит, я так больше не могу!» Сама Сидзуко так объяснила случившееся: «Все без исключения люди в той или иной мере обладают особой мысленной силой. Просто у меня эта сила развита больше, чем у остальных людей. Но если сто человек вокруг тебя мысленно желают твоего провала, то даже моей силы не хватит — она будет парализована». После нее выступил Икума: «Нет, это были не сто человек. Теперь вся Япония с радостью готова растоптать плоды моих исследований. На поводке у прессы общественное мнение всегда идет в одну сторону, а пресса не смеет даже и пикнуть против мнения большинства. Неужели вы потеряли всякий стыд!» В конце концов, вследствие жесткой критики Икумой прессы, опыт с ясновидением был прекращен.
Газетчики однозначно восприняли яростные нападки Икумы как попытку оправдать неудачу опыта и свалить вину на столь нелюбимую им прессу, и на следующий день все газетные полосы пестрели разоблачениями:
…И все-таки это подделка, …вспороли шкуру оборотню, …шарлатан на профессорской кафедре, …финал пятилетней дискуссии, …победа современной науки.
И ни в одной статье ни слова в поддержку Икумы и Сидзуко.
В конце того же года Икума разводится с женой и уходит из университета. С этого времени у Сидзуко развивается тяжелая форма мании преследования. Теперь Икума сам решает развить в себе паранормальные способности, уходит в горы, практикует стояние под водопадами, но, явно переоценив свои возможности, заболевает легочным туберкулезом и отправляется на лечение в санаторий в Хаконэ. Психическое состояние Сидзуко становится хуже и хуже. Поддавшись на уговоры восьмилетней Садако, она соглашается уехать на родину в Сасикидзи, подальше от прессы и злых языков, но однажды, когда родственники ненадолго оставили ее одну, Сидзуко бросается в кратер вулкана Михара. Так была окончательно разрушена их семейная жизнь, и без того непрочная.
Две страницы факса они дочитали одновременно.
— Ненависть… — пробормотал Рюдзи.
— Ненависть?
— Ага. Представляешь, что чувствовала Садако, когда ее мать бросилась в кратер?
— Ненависть к газетчикам?
— Если бы только к газетчикам! Нет, это ненависть ко всему обществу, которое сначала их обхаживало, а когда ситуация изменилась, принялось усердно травить, пока вконец не разрушило семью. Садако с трех до десяти лет жила бок о бок с родителями, так ведь? Так что должна была кожей чувствовать, как меняется отношение к ним.
— И что? Неужели из-за этого нужно вот так… всех и вся без разбору атаковать…
Асакава начал оправдываться еще и потому, что, естественно, осознавал свою принадлежность к тем самым газетчикам. В глубине души он надеялся оправдаться… Нет, скорее вымаливал себе прощение: «Ну пойми, я ведь так же как и ты, критически отношусь к прессе со всеми ее болячками!»
— Что ты там брюзжишь?
— Что? — Асакава и не заметил, что говорит вслух, как будто бормочет заклинание или молитву.
— Смотри, теперь до некоторой степени мы можем расшифровать смысл видеоряда. Вулкан Михара — место самоубийства матери; если уж Садако предсказала его извержение, то наверняка у нее была сильная ментальная связь с этим местом. Следующая сцена, расплывчатый иероглиф яма — это, я полагаю, первое изображение, которое Садако еще в детстве сумела передать на расстояние.
— В детстве?
Асакава не мог понять, почему именно в детстве, а не в другое время.
— Точно, ей тогда было четыре или пять лет. Теперь сцена с игральными костями. Получается, что Садако присутствовала во время опыта, где матери предстояло отгадать выпавшие числа, и сильно волновалась за нее. Эй, погоди! Выходит, Садако отчетливо видела числа на костях внутри свинцового шара!
Действительно, ведь и Асакава и Рюдзи видели выпавшие числа «своими глазами». Ошибки тут быть не может.
— Ну и что?
— Так ведь ее мать Сидзуко не смогла их увидеть!
— Ну, не получилось у матери, а у дочери получилось, и что здесь удивительного?
— Ты сам посуди, Садако тогда было всего семь лет, а она уже обладала способностями, которые ее матери и не снились. Шутка ли, даже неосознанный мысленный импульс сотни человек ей был не помеха! Ты только подумай, она же на кинескоп изображение транслировала. Одно дело фотопленку засвечивать, но телевизор то совсем по другому принципу изображение показывает. Там на экран нужно спроецировать пятьсот двадцать пять линий развертки, вот такой способ. И Садако это может. Тут нужна прямотаки неимоверная сила.
Но Асакава все еще сомневался.
— Ну, если у нее такая силища, что же она тогда для профессора Миуры на фотопленку чего-нибудь посложнее не спроецировала?
— Ладно, считай что уел. Но подумай: ее мать Сидзуко обнародовала свои способности и потом всю жизнь мучилась. Кто же захочет родную дочь обрекать на такую же долю? Нет, она наверняка ей говорила: «Не выказывай своего дара, живи тихо, как все». И Садако свою силу сдерживала, вот и послала Миуре самое обычное ментальное фото.
Потом, оставшись в студии одна, Садако заинтересовалась телевизором, которые был тогда в диковинку, и решила попробовать на нем свои силы. Тайком, чтоб никто не увидел.
— А что за старуха в следующей сцене? — спросил Асакава.
— Сам не знаю. Но скорей всего, эту бабку Садако то ли во сне, то ли еще где видела — бормочет как заправская пророчица, да еще на старом диалекте. Ты тоже, поди, заметил: тут на острове говорят на почти стандартном языке. Старушенция то дюже древняя. Может, еще в эпоху Камакура жила или, не ровен час, с самим Одзуну знакомство водила.
…Даасень ёгора мати те — «На будущий год рожать тебе…»
— А пророчество то ее сбылось?
— Ага. Помнишь, сразу за ней идет сцена с мальчиком-младенцем. Я сначала грешным делом подумал, уж не Садако ли сын, но судя по этому факсу, тут что-то другое.
— Может, это тот, который умер четырех месяцев от рождения?
— Угу, я тоже так думаю.
