Мередит показывала кондитеру-новичку, как вытягивать тесто для штруделя: под раскатанным слоем медленно двигаем руки тыльной стороной. Резкое движение может порвать тесто: потребна певучая плавность. «Представьте, что играете на арфе, которая лежит на боку», — говорила Мередит мягко, и костяшки ее пальцев под маслянистой вуалью вспухали маленькими розовыми бугорками. Тихое терпение — вот что было у них с Реем; хоть это и не буйная самозабвенность и лихорадочное тисканье друг друга — такого и не бывало никогда, — но напоминало послание Святого Иоанна к Коринфянам, его нежные строки о любви, что не превозносится и долготерпит. [9]
Когда они еще были просто друзьями, Мередит учила его бальным танцам. Когда-то она была знатоком. Он встречался с кем-то, а она переходила границы нежности. Как-то она целую неделю столько помогала ему репетировать, чтобы он произвел впечатление на свою новую возлюбленную, что в туфлях собралась кровь. У нее кровоточила матка, а пальцы все заклеены после учебы в Кулинарной академии. Застенчивая до немоты, она ждала и растила травы в ящиках, что сотрясались от проезжавших трамваев. Они с друзьями разговаривали на кассетном итальянском — питали свою фиксацию на Риме, огромном рушащемся городе, облитым жидкими солнцем.
Когда позволяли графики, Мередит и Рей забавлялись игрой «задержи дыхание». Как-то оставшись одна дома, она погрузилась под воду и почувствовала себя прозрачной, как те просвечивающие насквозь креветки, которых видно только из-за нитки еды, что движется по их потрохам. Море: божья ванна, божьи купальные игрушки. Он возится там и пытается собрать из рыб физическую модель, что поможет Ему выправить изначальный замысел человеческой любви. Всякий самец рыбы-удильщика кусает самку, что подвернется, и виснет на ней, срастаясь с нею навсегда, питаясь ею, куда б та ни плыла. Бесшовные связи плоти: мать Мередит умерла несколько лет назад, во сне, а за нею — отец, всего через десять дней, почти час в час. Мередит плавала и размышляла, и тут из прозрачного ниоткуда ее будто ударила молния: «Ева. Господи, мой муж спит с моей подругой Евой. Я отправила его к ней, когда ему надоело торчать на кухне». Ева и ее опьяняющая смесь сласти и власти. Мередит так дрожала, лежа ночью в постели, что они с Реем повернулись друг к другу во тьме, никакой любви, но его объятья показались ей так естественны, так теплы, а изгиб его длинного тела — так уютен, будто гамак набок перевернули.
Она влезла к нему в электронную почту и нашла там эротические мольбы, предвкушение на излете вдоха. Она и помыслить не могла так яростно вторгаться в его личное пространство.
Он перестал надевать плавки. Ему что, девяносто? Эй, где тут шаффлборд? Они с Мередит никогда больше не бывали наги — любовью не занимались два года. Не обсуждали это, боже упаси. Когда он снимал очки, комната вокруг аквариума, казалось, растворяется и намекает, что художники-импрессионисты кое в чем знали толк: в прорыве сквозь очертания и границы есть своя красота. Сегодня он купил редиску и старательно показал глазку камеры, как всего несколькими глубокими надрезами любой может превратить ее в цветок.
Безрассудна опасность делать вид, что все обойдется, — «всем» в данном случае осознанно обозначается нечто расплывчатое и трагически объединительное. Ева командовала ему улыбаться и заполнять эфир щебетом о себе, покуда он моет руки после возни с куриными грудками, дабы продемонстрировать подобающую гигиену. У нее в мансарде он показал ей, как надрезать кожицу манго и высечь кубик прямо из кожуры. «Вот так, да?» Она хихикала и делала неправильно — специально. Вот так, ответил он. О! (целует его), вот так? Или, может, вот так, вот так, так вот обожаю, и вот уж спутались их руки и ноги, он у нее за спиной, ведет ее рукой с ножом. Много позже он будет проигрывать эпизод с курицей на «Ю-Тьюбе», потому что позвал ее в кадр, а она замахала руками: «Ой, нет, не могу!» Но ее рука все же попала в запись, и он все жал на паузу и глядел на нее, эту пятиконечную морскую звезду, выброшенную на линию прибоя, отделяющую незримое от видимого.
Они гуляли с подружками в отлив, и Мередит рассказала, как убивалась над свадебным тортом, а какой-то пьяный гость стукнул по нему кулаком. Мередит в ужасе спросила, зачем он это сделал. «Потому что могу», — выдал гость, убредая прочь. Линдзи переспросила: «Погоди, погоди, Мерри! Ты потратила несколько дней на торт, а он его испортил за секунду?» «Я бы устроила бурю», — сказала Бет-Энн. Сьюзен потребовала от Мередит отчета, допросила ли она Еву из телестудии, каких девиц Рей имеет по кладовкам. Тут представьте многое веселье. «Меня бы порвало», — сказала Тереза — то ли по поводу Рея, то ли убийцы торта, неясно. Мередит потягивала газировку и уплывала в те дни, когда они с Реем решили поставить на кон свою дружбу и обручиться, и как кружила им головы собственная смелость, когда шагали они по Чайна-Бич, а волны пенились и вздымались вертикально, и походили на громадные расчески, смытые с трюмо китов.
Наступит то время, когда до него дойдет, насколько это немыслимо, безжалостно жестоко — смотреть, как Мередит обжаривает лук для простенького ужина (треска и вареный картофель), а он меж тем треплется про Евину идею запустить совершенно новое шоу: «Шикарные бегства». Она будет выкапывать рецепты со всего света; он же больше не станет рисковать местом у разделочной доски в программе про дешевую готовку — рейтинг у нее хороший, но не блестящий, — а сможет отправлять зрителей в дальние края, им даже из дома выходить не придется: patatas bravas, pain perdu, тандури. («Я все найду сама, а ты будешь звездить, — почти проорала Ева. — Получится невероятно».) Господи боже, он пичкал этим Мередит, а сам вспоминал, как обременял ее пересказом фильма, который она не видела. А она — маска спокойствия. Он хорошо ее знал. Как оправдать скрытое удовольствие прорезывать линию приличия так близко, произносить имя Евы вслух, много раз, походя, невинно, просто чтоб послушать себя, упиться условной безопасностью и восторгом ее?
Они сидели в гостиной, читали журналы. У буфета вишневого дерева такие старые рамы, что дребезжали при малейшем шаге по дощатому полу, и стекла звякнули, когда Мередит решила сходить в кухню за минералкой, остановилась и спросила, не хочет ли и он. Его накрыло такой бурей любви и сожаления, что он прикусил губу, а глаза напитались слезами, которые он запретил себе проливать. Грудь у нее вздымалась — она стояла и смотрела на него. И случилось то, что они оба запомнят до конца своих дней: кто посмел бы надеяться на еще один такой же миг божественной связи? «Иисусе, — выговорил он, — не знаю даже, почему это говорю, Мерри. Но не Девятая ли бетховенская у тебя сейчас в голове?» Он постучал по левому виску. «Бывает, у тебя в уме так громко, что даже мне иногда слышно». Она оторопела, руки взлетели ко рту. Она подошла к нему и положила голову ему на грудь — чтобы обнять покрепче, очки соскользнули у него с носа, вдвоем они посидели так сколько-то, раскачиваясь, и она прошептала: «Да. Как раз та часть, где хор сходит с ума и поет: аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя».
Аннетт Келлермен родилась с дефектом ног, из-за которого ей пришлось носить скобы, но она обнаружила, что движение в воде исцеляет. Она выступала в аквариуме на Нью-Йоркском ипподроме — тогда и родилось синхронное плавание. За совместный облегающий купальник ее арестовали на бостонском пляже, она не поняла, с чего вдруг такой сыр-бор, а мир в конце концов принял ее изобретение. Она всю жизнь была замужем за человеком, которого обожала. Богатая и известная уже при жизни, признанная как артистка, Аннетт правила плавучим королевством. Ее страсть к воде превратилась в культ. Мередит, забираясь в аквариум, говорила себе: можешь не дышать одну секунду — значит, можешь не дышать и еще одну. Ее личный рекорд — 1:25,2. У Рея — 52,7.
Ждешь, не дыша, а сердце бьется. И не желаешь принять, что «бьются» еще и обозленные, взбешенные ястребы.
