Его следующую свадьбу она потом будет связывать с тыквами — он женился осенью того же года, когда они развелись. В меню «Уздечки» был тыквенный суп; у нее соскочил нож, пришлось зашивать. Латте с тыквенным сиропом и свечной дым из зубастых улыбок «джеков-с-фонарем»: она представляла, что может вдохнуть его свадьбу, как аромат осени. Мередит, о чем ты вообще думала? ругала ее Бет-Энн. Ты проникла к нему на свадьбу? Ветер грозил перевернуть столы под песочно-желтым куполом во Дворце изящных искусств. Мередит спряталась за колоннами, психовала, изображая статую, как те, что стояли на куполе и печально смотрели вниз, оплакивая мир, в котором нет искусства. Наглотавшись шампанского до того, что из нее полезла пена, Мередит жалела пьяненькую подружку невесты, убредшую в лагуну. Рей произнес речь о невесте, поблагодарил за то, что спасла его от одиночества. Ева смотрела ему прямо в глаза — Мередит была почти уверена, что ей самой такое никогда не удавалось. Даже на расстоянии любому было видно, как сплав Рея и Евы уже несет их на брачное ложе. Она легко представила их сплетенье.
Кровать мокра насквозь, остальной мир осыпается.
Мередит доковыляла до пристани, подставилась брызгам. Какой-то матрос кидал камни в Бухту, разбегались круги. В Музее Рипли «Хотите верьте, хотите — нет» она уставилась на рисовое зернышко, на котором художник-миниатюрист написал «Отче наш»: табличка у экспоната гласила, что каждый штрих букв делался между вдохами и — быстрее быстрого легкого — между ударами сердца, которые художник годами учился чувствовать.
Знаменита судьба омара. А представьте еще примитивную практику выливания кипятка на угрей — их кладут в крепкие ящики, чтоб выдерживали мощные удары этих рыб, покуда их чистят и превращают в деликатес. За фасадом, за прилавком, в специальном отделанном кафелем месте, льется, не пересыхая, — работает кошерный мясник. Представьте обычный удар, каким глушат корову на бойне: долю секунды корова стоит в оглушенном, но полном сознании, одновременно и равно живая и мертвая, — и знает, что она и жива, и мертва. Люди, осознав свои смертные пределы, плывут дальше в такую глубину, где уже не ревешь, где одной ногой в этом мире, а другой — в ином.
Она искала Бога в работе. Ее нёбо желало овощей, тоника и крем-брюле, она плавала в «Морской пещере» с «Дельфиньим клубом». Она странствовала и находила новые рецепты, которые потом уговаривала «Уздечку» включить в меню. Несколько приятных мужчин ухаживали за ней, покуда один за другим не теряли интерес. Либо чрезмерно взрывная страсть, либо дружба, не более. Без лихорадки или злости она устроила дивные проводы Юному Шефу, когда тот решил перебраться в Даллас, и хозяин повысил ее до шеф-повара. Она переписала любимую цитату из Аннетт Келлермен: та превозносила силы, близкие к вечности, какие есть у тех, кто умеет плыть своим «одиноким курсом и день, и ночь, позабыв о черной земле, где полно людей, и все толкаются».
Ни злорадства, ни печали не было в ней, когда до нее дошли новости, что Ева стала ведущей популярной программы «Шикарные бегства» — одна, а программу Рея сняли с эфира. Ни злорадства, ни печали не было в ней, когда услышала она об их разводе. Когда бы ни бралась за трубку позвонить ему, всякий раз слушала сплошной гудок и не набирала номер.
Он послал ей единственное слово — «ЧУДЕСНО» — печатными буквами на жесткой открытке, на третью годовщину ее шефства в «Уздечке», когда «Кроникл» написал статью о ней и о том, что она выиграла мишленовскую звезду.
Он похоронил отца. Унаследовал мало что. Он смотрел какую-то телепрограмму — и с удивлением узнал, что ныряльщики ама могут много лет жить вроде бы в полном порядке, но вдруг, внезапно, под старость, у них глаза наливаются кровью, а органы лопаются.
Наконец-то Мередит отнесла свою заплесневевшую Тралю-Лялю в кукольную больницу на перекресток Хайд и Пайн. Мужчина, смахивавший на портного из детской сказки, отложил в сторону тело из бисквитного фарфора, которое клеил, и поздоровался с Мередит, а она выпалила: «Почему девочкам нравится отрывать Барби головы?» Кукольный доктор рассмеялся и сказал: «Ух, это мне и самому интересно». Они обменялись шутливыми предположениями: потому что у них шейки тощие! Потому что голову метать проще — за волосы! Все это — не эпохально, ничего в этом не было жизненно важного или даже космически комичного, и потому она сберегла в памяти этот эпизод — он ближе к жизни как она есть.
Бог — во всем, но его больше в сердцевине всего. Бог — всего в шаге от обыденного, но еще больше — в центре этого нового радиуса шага.
В Музее современного искусства, глядя снизу на стеклянный мост, она видела очертания детских ступней. Они остановились. Наверное, страшно идти над такой высотой. Ступни побольше ожидали рядом с детскими. Неподвижны. Мередит отчетливо ощущала, как порезы превращаются в жабры, на дне этого моря она могла бы дышать вечно. Давай, давай, все хорошо, вот увидишь, говорит она в небеса, ребенку. И тогда четыре ступни преодолели вместе стеклянный мостик. Мередит ушла из музея омытая, освеженная.
В Чаттануге, на конференции по новой американской кухне, она сходила в Галерею живого искусства, где была устроена кровать для желающих поспать среди медуз. Пульсирующие лунные медузы, прозрачные розовые платки, словно парасольки. Живая вода. О, Аннетт! Не ты ли говорила, что сила рождается из движения в море? Не ты ли писала, что хоть ты и русалка в кино, но все еще алчешь увидеть настоящую русалку, на камне, и чтоб расчесывала длинные зеленые волосы?
Она столкнулась с ним во Дворце Почетного легиона, рядом с Роденовым «Мыслителем». Волосы у него поредели. Он вернулся к готовке, сказал, работает теперь в ресторане со смешанной кухней, в районе Миссии. Ева стала звездой телесети, живет с высокопоставленным юристом. «А», — ответила Мередит. Он не унизил ее мольбой о прощении. Кулаки сунул в карманы куртки. Она взяла его за локти. Он заглянул ей в глаза так, как никогда толком не удавалось. Она не знала, как ему сказать о ее собственном романе, чтобы не вышло, будто она сводит с ним счеты — или спускает с крючка. Поэтому говорили они мало. Но взгляды их говорили о единстве — без сказочного окончания: она с кем-то встречается, он — тоже. Но теперь, может, он время от времени мог бы звонить ей, разговаривать, и она бы с радостью отвечала ему.
В юные годы вкусы у нее были барочные. Французские гобелены. Слоеные торты. Теперь ей хотелось простоты. Консоме. Эссенции.
Мередит Лок перешла из возраста средних лет в более-зрелый-но-все-еще-относительно-свежий. Ноги у нее покрылись сеткой варикозных вен из-за жизни стоймя, но она сохранила за собой пост шеф-повара и мишленовскую звезду, пока ей не стукнуло пятьдесят восемь. Без страха, без горечи она приняла весть о том, что, несмотря на регулярные осмотры, у нее развился рак груди, с метастазами. Просто пришло ее время. Вот и всё.
Рей Лок перешел на работу в другой ресторан — латиноамериканское заведение с кобальтово-синими стенами. Такова будет его судьба — скакать с места на место. Но пока он жил со школьной учительницей, которая дружила с Мередит и понимала, как жизнь скручивается, сворачивается кольцами и хватает себя за хвост. Она отправила Рея заботиться о Мередит — а потом снова примет к себе.
И вот они опять были вместе — ненадолго. Боли ее к тому времени стали невыносимы.
Он принес ей подарок, который купил в Спрингфилде, Иллинойс, сто лет назад, но так и не использовал: кулинарную книгу Гражданской войны. У нее в квартирке на Грин-стрит он приготовил бланманже из жемчужного мха. «Ты единственный человек на этой планете, кому это может понравиться, — сказал он. — Я люблю тебя. Обожаю тебя, знаешь». Ее улыбка, темные круги у глаз, бирюзовый шарф на голове. Давным-давно, в середине XIX века, водоросль эта могла добраться до аптекаря где-то на Среднем западе и стоить совсем недорого. Ее продавали как целебную людям с хрупким телосложением. Жемчужный мох предписывалось тщательно мыть и кипятить, и он добавил лишь горсть в молоко, а еще — горький миндаль, сахар, корицу и мускатный орех. Кормил ее с ложечки. «Мой драгоценный», — говорила она.
