Вдруг они услышали возбужденный женский голос, доносившийся из глубины. Узкий коридор заканчивался еще одной лестницей, ведущей куда-то вниз. Они чуть спустились и увидели перед темной портьерой, скрывающей вход в очередную комнату, элегантную даму, которая давеча стучала во входную дверь. Вуаль была поднята, однако лица не угадывалось — дама стояла к ним спиной, — различалась только пышная белокурая прическа. Она держалась обеими руками за тяжелую портьеру, словно боялась упасть. Ее тело вздрагивало, она, вероятно, рыдала. С другой стороны портьеры раздавался мужской голос, раздраженный, но, тем не менее, уверенный и спокойный.
— Повторяю, это бесполезно. Я не желаю тебя видеть на этой неделе, на следующей тоже, равно как и через две недели. Ты знаешь, я сижу за книгами, и ни Елена, ни Элоиза не в силах оторвать меня от работы. Не желаю, чтобы меня беспокоили, ясно? Иди!
Молодая женщина не отвечала. Ее пальцы разжались, она поднесла к глазам кружевной платок, опустила вуаль. Остен не хотел встречаться с ней на лестнице и отступил, увлекая Цедвица. Дама, однако, не пошла наверх, а свернула куда-то в сторону. Минуту-другую слышались сдавленные рыдания, затем все утихло.
— Если он так бесцеремонно указал даме на дверь, — прошептал Цедвиц, — нам-то на что надеяться?
Граф пожал плечами.
— Попытаем все же счастья.
Они прошли вниз, намеренно громко разговаривая, дабы привлечь внимание ученого. Пока отодвигали портьеру, снова раздался мужской голос:
— Кто там?
— Наконец-то, — нарочито удивился граф Остен. — Там человек!
И снова они очутились в обширной комнате. В камине очень кстати горел огонь. Приблизительно такой же интерьер: научные приборы самой разной целесообразности, множество книг. Перед большим письменным столом в массивном, обитом кожей кресле сидел человек в черных панталонах до колен, в чулках и туфлях с пряжками, в белой рубашке с открытым кружевным воротником.
— Что вам надо? — крикнул он посетителям, нерешительно стоявшим у входа.
Граф Остен внимательно посмотрел на ученого. Мужчина лет сорока, тщательно выбритый; довольно короткие, спутанные черные волосы немного закрывали лоб; глаза черные, колючие, лицо узкое, костистое, чрезвычайно бледное. Нет, он не видел его прежде. Это не армянин и не французский аббат. И однако нечто в этом лице казалось ему знакомым.
— Что вам надо? — повторил ученый.
— Мы ищем здесь, — начал граф, — друга и попутчика, некоего французского аббата, мой егерь видел его в окне…
— Я не аббат, я…
— Мы знаем, — прервал граф, — вас зовут доктор Тойфельсдрок. Ваш… ваш привратник нам сообщил. Мы хотим… сообщить вам…
Он помедлил, не представляя, в какой форме поведать чудаковатому господину желание принца, как попросить помочь отыскать армянина, имени которого он даже не знал. Он, конечно, подозревал, что сей примечательный доктор связан с армянином, но ведь можно великолепным образом ошибиться.
— Не тяните, — подзуживал доктор, — время дорого.
Граф Остен продолжал спотыкаться.
— По моему предчувствию, вы, господин доктор, способны оказать нам существенную услугу, хотя я, разумеется, понимаю неуместность нашего вторжения…
— Хватит болтать, — заорал доктор, — говорите толком.
Граф попытался изменить направление.
— Вы можете, естественно, указать нам на дверь. Мы гости незваные, вы — хозяин, и здесь царит одна свободная воля — ваша воля. И все же я прошу…
Ученый расхохотался.
— Свободная воля? Вы глупец!
Неожиданно граф заметил на письменном столе раскрытую «Теодицею» Лейбница. Он в момент нашелся:
— Похоже, господин доктор, вы детерминист. Отрицаете свободу воли.
Полезно дать понять этому ершистому ученому, что с ним имеют дело люди не совсем темные. И доктор, казалось, клюнул на приманку, проворчав:
— Да я… детерминист… безусловно…
Граф шагнул к письменному столу, взял книгу.
— И последователь Лейбница, не так ли? Всезнающий и всемогущий Бог предопределяет все — даже каждый поступок каждого человека. Свободная воля немыслима, ведь тогда нарушится Божественный план, пострадают всемогущество и всезнание.
Доктор яростно вырвал книгу и забросил далеко в комнату.
— Лейбниц необъятный осел, — закричал он, — и его надлежало повесить вместе с его дружками, особенно с Галлером! Par nobile fratrum![8] Лет двадцать пять назад написал кенигсбергский профессор Кант свою естественную историю и теорию неба, а пятью годами позднее Вольф свою «Theoria Generationis»[9]. Он изложил для всякого, кто способен соображать, теорию эмбрионального развития со всеми процессами. И тут является знаменитый Галлер и утверждает преформацию! Утверждает, что в яйце имплицирован весь организм во всех подробностях. Никакого развития, только экспликация свернутых частей! И в яичниках женского эмбриона уже скрыт зародыш следующего поколения! И так от Адама и через вечность! На шестой день творения воткнул Бог в яичники Евы зародыши человеческих миллионов, красиво вложенные один в другой. И этот дурак, Лейбниц, бубнит подобный вздор и выстраивает свою теорию импликации душ! Мол, душа и тело вечно соединены, развитие несвойственно ни душе, ни телу. Только развертывание как у луковицы. Что каркает болван? Эта душоночка, впоследствии человеческая душа, уже в семени, уже у прародителей, в начале вещей, уже вложена в форму организма. Такова наука этого пустозвона — сегодня еще, сто лет после Спинозы! Я детерминист, господа, но отрицаю свободу воли не в угоду Лейбницу. И не ради Кальвина или святого Августина, хотя они и поумней его.
Он пододвинул графу несколько книг.
— Вот, читайте, если хотите что-нибудь уразуметь. В этом смысле я детерминист.
Граф раскрыл наудачу «La Politique Naturelle» и «Système de la Nature»[10] барона Гольбаха.
— Он прав, — продолжал доктор, — хотя все далеко не так просто, как он представляет. Дух и тело — одно, а не два. И часть моего тела — моя душа — зависит от всех других частей, более того, от всего происходящего вокруг меня. Потому-то и должно отбросить свободу воли, а не из-за достославного каприза, присущего от вечности божеству.
Граф Остен не преминул воспользоваться разговорчивостью доктора.
— Если дело обстоит именно так, вы, господин доктор, надеюсь, выслушаете мою просьбу и поможете в меру своих сил. Мы ищем в Мюнхене одного… некоего человека по поручению принца Александра фон…
— Понятно, господин граф фон Остен. Вы и господин фон Цедвиц…
