– Вот, возьми, тут... – Отец протягивает мне пакет. – Это от Андрея. Я уж отказывался, но он настоял.
Мои вмиг ослабевшие руки не могут удержать пакет, и Якушев его подхватывает.
– Осторожно!
Он хозяйничает сам, как у себя дома: выставляет на стол содержимое пакета, раскладывает по тарелкам, нарезает, наливает. Я хочу крикнуть отцу, чтобы он ничего не ел и не пил, но у меня отнимается язык, и я в каком-то ступоре смотрю на них. Кошмар, катастрофа. Нам конец. Троянский конь. Змий-искуситель.
– … вот так мы и познакомились, – болтает между тем Якушев. – Признаюсь откровенно: Анастасия сразу поразила меня. Я не могу спать, не могу есть, не могу работать – всё думаю и думаю о ней!
Отравленное зелье льётся в рот отца, а я ничего не могу сделать. Всё как в кошмарном сне. Ватные ноги подкашиваются, и как по заказу подо мной оказывается табуретка.
– Правильно, Анастасия Петровна, присаживайтесь, – обхаживает меня Якушев, наливает вино и пододвигает конфеты.
Я не беру бокал, и он сам вкладывает его мне в руку.
– Предлагаю тост! – восклицает он. – За вашу прекрасную дочь, Пётр Иванович.
– Да, за Настю! – подхватывает уже порядком охмелевший отец.
Он пьёт стопку водки, и Якушев тоже пьёт, одним глазом наблюдая за мной. Бокал замирает в моей руке. Я не могу остановить этот кошмар, он свершается.
– Пейте, Настенька, это прекрасное вино, – мягко, вкрадчиво подталкивает мою руку Якушев, приближая бокал к моим губам.
Он почти силой заставляет меня пить! Это неспроста... Нет, я не буду глотать его бесовское зелье! Преодолевая чудовищное сопротивление – моё лицо как будто сдавлено гипсовой маской, – я заставляю мои губы двигаться.
Грешна я, но имею упование на помощь Бога моего и не боюсь тебя, лукавый! Именем Господа Иисуса Христа изыди, враг рода человеческого, из этого дома!
Приветливая и слащавая личина Якушева становится сизой, как грозовая туча, и на миг становится видно его настоящее лицо – демонская харя, мерзостная образина, каких поискать. Моя поднятая для крестного знамения рука наливается свинцовой тяжестью, а его горящие адским огнём глаза пригвождают меня к месту. Большой, настоящий крест начертить я не могу, но маленький – над бокалом вина – у меня получается: во имя Отца и Сына и Святого Духа. Перекрещенное вино вмиг вскипает в бокале, зеленеет и проливается на стол, и Якушев испуганно отскакивает от него, как от серной кислоты. Однако он тут же овладевает собой, растягивает рот в улыбку и бормочет:
– Это ничего, это пустяки...
Но мне уже легче, силы возвращаются, а за плечом у меня снова стоит кто-то светлый и сильный. Я повторяю уже вслух:
– Именем Господа Иисуса Христа изыди, враг рода человеческого, из этого дома!
Перекошенное лицо Якушева зеленеет, зубы скалятся, и он рычит:
– Думаешь, я не найду другого способа? Ты горько пожалеешь!
Громко тикают часы, журчит вода в туалете, а пролитое на стол вино засохло и похоже на запёкшуюся кровь. Отец ошалело смотрит то на меня, то на уставленный яствами стол, обводит взглядом кухню и недоуменно спрашивает:
– А где... Куда он делся?
– Ушёл, папа, – отвечаю я. – Ты знаешь, кто это был?
Отец смотрит на меня непонимающе. Я говорю:
– Нечистая сила! Вот, смотри.
Я кладу широкий крест на стол. Бутылки лопаются, и из них течёт зелёная дымящаяся мерзость, еда на тарелках превращается в шевелящиеся клубки каких-то ползучих гадов, конфеты становятся отвратительными слизняками, из букета цветов ползут чёрные скорпионы. Глядя на всё это, отец начинает кашлять и давиться.
– Изыди! – кричу я, осеняя всю эту пакость ещё одним крестом.
Слизняки и шевелящиеся гадины взрываются, и всё, что от них остаётся, – это щепотки чёрного, как сажа, пепла. Отец всё ещё давится, и я, схватив его за плечи, приказываю:
– Крестись! Крестись и повторяй за мной! «Огради меня, Господи, силою Честного и Животворящего Твоего Креста и сохрани меня от всякого зла».
Он не может выговорить ни слова – давится, но крест на себя положить у него всё-таки получается. И как только ему это удаётся, его тут же начинает рвать: он едва успевает склониться над раковиной. Из него извергается что-то чёрное и омерзительно зловонное.
– Да, да, выбрось это из себя! – кричу я. И читаю над ним молитву Кресту, которая помогла мне отогнать Якушева: – Да воскреснет Бог и расточатся врази его...
Чёрная гадость извергается из отца ещё минуту, и я подгоняю её словами молитвы. Отец ещё давится и кашляет, но из его рта уже не течёт ничего, кроме слюны: по-видимому, из него вышло всё. Я включаю воду.
– Умойся, – говорю я отцу.
Бледный, с трясущимися губами, он медленно опускается на табуретку, тяжело дыша. Несколько раз икнув, он бормочет:
– Что это?.. Что со мной?..
– Ты привёл к нам домой лукавого, – отвечаю я. – Да, его, собственной персоной.
– Вот этот вот?.. Андрей?..
Я киваю.
– Он, он. Это не человек, а бес в человеческом обличье. Ты ещё легко отделался – мы сразу выгнали из тебя эту гадость, а если бы было промедление, я не знаю, чем бы всё закончилось...
Отец издает что-то среднее между судорожным вздохом и иканием.
– Но он же... Он же просил... твоей руки...
– Он хочет добраться до меня. Это предлог. Возможно, он снова будет пытаться. – Я беру его лицо в свои ладони и упираюсь лбом в его бледный лоб, шепчу: – Папа, я прошу тебя, будь очень осторожен, особенно насчёт выпивки. Ни в коем случае ничего не пей – ни водки, ни пива, даже если тебя будут угощать какие-нибудь твои знакомые. А с незнакомыми людьми вообще не разговаривай, что бы они тебе ни втирали. Но самое главное – выучи молитву, которой можно его отогнать. Я напишу тебе её, и ты должен её затвердить, как дважды два. Ты всё понял?
Он кивает, закрывает глаза.
– Да...
Выглядит он неважно: весь бледный, под глазами тени, губы серые. Я никогда его таким не видела, и мне становится гораздо страшнее, даже чем когда вокруг меня летали мои вещи. Одно дело бояться за себя, но за близких – совсем другое.
– Папа, пойдём, приляг... Всё уже прошло.
Я укладываю его на диван и ещё долго с ним сижу, шёпотом повторяя все молитвы, которые мне только известны. Под них он и засыпает, а я всё не отхожу от него, тихонько гладя его седые волосы.
Пять утра. Мы с отцом сидим на кухне, пьём чай. Он выглядит уже лучше, его взгляд прояснился, хотя руки ещё немного трясутся. Я этой ночью не сомкнула глаз: мне было не до сна. Нервы – натянутые струны, а внутри у меня как будто дрожит сжатая до отказа пружина.
