– Читай ещё и ещё, пока не запомнишь, – говорю я.
На столе лежит листок с молитвой, и я заставляю отца учить её. Проснувшись и увидев собственными глазами чёрный пепел на столе – всё, что осталось от принесённых Якушевым угощений – он поёжился и долго молчал, глядя в сумрак за окном, а потом проговорил:
– Не могу понять, как он ко мне втёрся в доверие.
– Ты был не готов, – сказала я. – Ты не знал, кто он такой.
Теперь он знает, но мне от этого не спокойнее: Якушев хитёр. Затея со сватовством провалилась, но он, разумеется, придумает что-нибудь новое. Нужно быть начеку.
Семь часов. Ещё раз повторив отцу наказы – не соблазняться спиртным, не разговаривать с незнакомыми и читать молитву, – я отпускаю его на работу, перекрестив. Но мне тревожно – до того, что хочется плакать. Мне тоскливо и страшно, и я не знаю, что мне делать, а спросить не у кого.
Я решаю сегодня не выходить из дома вообще. Включаю телевизор: Геннадий Петрович Малахов вещает, что нас ждёт в следующие лунные сутки. Переключаюсь с канала на канал, всё вроде бы как обычно. Немного расслабившись, завтракаю.
Вздрагиваю от звонка телефона. Нет, слава Богу, это не он – Альбина.
– Настенька, ну как ты там?
Рассказывать ли ей, что устроил Якушев? Вряд ли она поверит.
– Хорошо, Аля.
– Успокоилась немного?
– Да.
– У тебя всё в порядке?
– Да, всё в порядке.
Пауза.
– Утёночек, мне что-то твой голос не нравится, – говорит Альбина. – Ты точно хорошо себя чувствуешь?
– Аля, если я скажу тебе всё как есть, ты всё равно не поверишь и скажешь, что у меня расшалились нервы, – отвечаю я устало, колко и раздражённо. – Ты же так обожаешь своего Андрея Фёдоровича, что не желаешь слышать о нём ничего, кроме похвал! Поэтому и говорить тут не о чем. Всё, пока.
Бросив телефон на диван, я плачу в подушку. Наверно, зря я так с ней разговаривала, ведь она не виновата в том, что заблуждается. В душе я по-прежнему люблю её, но мне почему-то сейчас не хочется ни видеть её, ни разговаривать с ней. А может быть, если я с ней расстанусь, Якушев не навредит ей?
Решение зреет во мне тяжело, разрывая мне сердце. К вечеру небо затягивает тучами и разражается ливень, а моё решение окончательно созревает. Оно висит во мне в тяжёлой толстой скорлупе с острыми краями, которые ранят меня изнутри, но назад я уже не сверну. Я набираю номер Альбины.
– Аля, это я. Нам нужно поговорить. Ты можешь ко мне приехать?
– Через час я буду у тебя, утёнок.
На улице – настоящий майский ливень, освежающий и живительный для природы. Он не серый, скучный и унылый, а могучий, бурлящий и, несмотря на серое небо, яркий. Голос этого зелёного ливня тревожный, наполняющий всё пространство от земли до неба и неумолчно шелестящий какими-то бессчётными вопросами. О чём ты шепчешь, ливень? Хорошо ли я всё обдумала? Уверена ли я, что так будет лучше? Отвечаю: да, обдумала. Да, так будет лучше.
Альбина переступает порог с мокрым букетом сирени, с капельками дождя на тёмном щитке очков. Запахом мокрой сирени ливень опять спрашивает меня: ты уверена? Губы Альбины улыбаются и целуют меня, и я – честное слово! – не знаю.
Я не знаю, как начать, а ливень за окном не собирается мне подсказывать.
– Мне нравится, как пахнет воздух в дождь, – говорит Альбина.
– Мне тоже, – отвечаю я. – Давай выйдем на балкон.
Стоя на балконе, мы дышим воздухом и молчим. Я чувствую руку Альбины в своей, и в груди горько сжимается: а нужно ли? Да, нужно, отвечает неумолимый, спокойно-печальный голос.
– Аля, я долго думала... Наверно, ты была права, когда сказала, что мне нужно жить, как все живут, – шелестит мой голос в голосе дождя. – Выйти замуж, родить детей... Наверно, я не смогу продолжать... эти отношения с тобой. Это... Неправильно. Наверно, это грех. И это тяжело... Скрывать, притворяться. Умалчивать. Можешь считать, что я струсила. Я не смогла бросить вызов обществу. Прости меня, Аля... Мне больно это говорить, действительно больно. Но нам нужно расстаться.
Вот я и сказала это, и дождь аплодирует мне: молодец, ты сделала это. А что сделала? Разбила Альбине сердце, и его осколки упали в мокрую траву под балконом. Пожатие её руки слабеет.
– Настя... Ты это из-за Якушева?
Я качаю головой, забыв о том, что она слепая и не может видеть этого.
– Утёночек, ты же знаешь, что у меня с ним ничего нет и не было.
– Я знаю, Аля.
– Но тогда почему?
– Я ведь уже сказала. Я не могу... больше. Это не для меня. Открыто заявить о том, что я не такая, как все, у меня не хватит смелости, а всю жизнь скрывать... Я не смогу так жить.
Рука Альбины выскальзывает из моей. Дождь аплодирует: браво, сыграно прекрасно. Сам Станиславский сказал бы: «Верю». Под дождём мокнет джип, внутри – Рюрик, защищённый от дождя.
– Что ж, я... Я понимаю, – глухо проговорила Альбина. – Но это как-то... неожиданно. Мне надо прийти в себя.
Она долго молчит, прислонившись лбом к стеклу балконной рамы. Боль пронзает меня насквозь, пульсирует во мне, так что хочется кричать, но я задавливаю крик в горле. Альбина не должна его услышать. Дождь беснуется, возмущённо шелестит мне: «Что ты делаешь? что ты делаешь?» – «Да, я это делаю, – отвечаю я ему. – Потому что так надо». Я это делаю, и моя родная Аля стоит поникшая, пытаясь справиться с собой. Она не кричит и не плачет, не устраивает истерик и скандалов, она держится мужественно, она молодец. До боли в сердце мне хочется её обнять, но нельзя. Нужно идти до конца.
Она отрывает лоб от стекла.
– Хорошо, Настя, как скажешь. – Её голос глухой и севший, но спокойный – жутковато спокойный, в нём нет дрожи. – Пусть будет, как ты решила.
Альбина нащупывает ручку балконной двери и проходит в комнату. Я плетусь следом. Она уже знает мою квартиру наизусть и дорогу в прихожую находит безошибочно. Проходя мимо тумбочки, она оставляет на ней небольшой квадратный бархатный футлярчик тёмно-фиолетового цвета.
– Аля, я провожу тебя до машины, – напоследок предлагаю я.
Она чуть оборачивает в мою сторону лицо.
– Не нужно, я знаю дорогу, – говорит она.
Я смотрю в окно, как отъезжает её джип. Всё, что мне остаётся – это букет сирени с ещё не просохшими капельками воды и фиолетовый футлярчик. В нём я нахожу изящный золотой браслет, на внутренней стороне которого выгравирована надпись – сегодняшняя дата и слова: «Аля+Настя. Год вместе».
Вот теперь я освобождаю свой крик.
Я не знаю, что мне делать. Это какой-то кошмар.
Эти слова я то и дело повторяю вот уже две недели, и есть из-за чего: с отцом что-то неладное. Уже две недели он не выходит из запоя, протрезвляясь ненадолго, а потом снова напиваясь. Уходит на работу, а возвращается либо в обед, либо ещё раньше и, разумеется, в стельку пьяный. На мой единственный вопрос «зачем?» он не может толком ответить. То его кто-то угостил, то он сам выпил. Когда он засыпает, я молюсь над ним, но это, кажется, не помогает. Я просто в отчаянии, мне страшно и жалко его. Сомнений у меня нет: это Якушев, он действует на меня через отца, нечистый пёс. Заставить отца тоже молиться не получается: он как будто потерял всякую веру. Только один раз он мне сказал:
