Он лег и погасил свет. По какой-то необъяснимой причине он чувствовал странный покой. Все страхи, все напряжение внутри исчезли, как будто он принял таблетку аспирина после приступа зубной боли и ощутил облегчение — ради него почти что стоило пройти через это, чтобы ощутить, как боль уходит из твоего организма. Только одна мысль помогла ему выдержать все это — клятва, что он покинет остров навсегда.
Продать Альвер будет нелегко, он не обманывал себя. «Макбэннон и Браун» могли бы вновь занести Альвер в свои книги, а он бы стал присматривать небольшую ферму где-нибудь в Шропшире. Только пять или десять акров, несколько овец и коров, может быть, свиней. Трудиться, чтобы добыть себе средства на жизнь — а ему надо очень мало — это было бы роскошью после пережитого здесь. Ранний уход на покой. Он улыбнулся в душе при этой мысли — на тридцать лет раньше. Ему следовало бы сделать это раньше, но допущенную ошибку в жизни понимаешь тогда, когда уже слишком поздно.
Но сперва ему надо выбраться с этого острова. Глупо уверять себя, что паром никогда больше не придет, потому что он должен прийти. У них, вероятно, были какие-то проблемы, возможен десяток причин, но они, безусловно, припыхтят завтра или послезавтра, тогда он поздоровается за руку с этим старым грубияном паромщиком и попросит его сообщить по радио на материк; и полиция будет там ждать у причала. Саманту и ее дочерей заберут для допроса и, вероятно, обвинят в незаконном захоронении человеческого тела.
Сладкая месть! Они уже не смогут от этого отговориться! Он ощутил приятную дремоту. Странно, но он не был голоден, возможно, он уже переступил через черту голода. В старину монахи постились два дня подряд каждый месяц, он об этом где-то читал, и это не причиняло им никакого вреда.
Фрэнк почувствовал, что засыпает. Он как будто поплыл, это ощущение опьяняло его. И где-то в глубине он услышал крадущееся шлепанье босых ног, потом кто-то часто задышал, как будто после подъема по лестнице.
Шепот, потом чей-то смех. Шаги прошуршали по потертому коврику на лестничной площадке, потом несколько секунд тишины. Он даже не слышал их дыхания, как будто они его затаили. Может быть, прислушиваются.
На этот раз он не стал даже садиться в постели; он не испытал слепого страха. Совершенно владея собой, полностью проснувшись, он подготовился к тихому стуку в дверь, к сладкому голосу, проверяющему, спит ли он.
— Фрэнк?
Он глубоко вздохнул и медленно выдохнул. Пусть подождут секунду, или две, подумал он, пытаясь догадаться, кто это. Может быть, все сразу, они могли и Эллен прихватить на этот раз. Дверь не заперта, и у меня нет ружья.
— Войдите, — сказал он и услышал, как дверь медленно, со скрипом отворилась.
Зок как можно дольше медлил с возвращением в дом, он боялся. Его страх упорно рос в течение дня, начиная с того самого момента, когда Идис поймала селезня и убила его с таким садистским наслаждением. Этот ребенок был теперь сильнее любого из них: она цвела, они же медленно умирали с голоду.
Бесконечные страхи мучили старого лодочника. Его госпожа будет сердита на него за то, что он вернулся домой с пустыми руками, и он не может знать, какую напраслину возвела на него Идис. «Я помогла Зоку поймать сегодня утку, мама, но он отказался поделиться с нами и съел все сам. Он принудил меня пообещать, что я буду молчать».
Какое-то недоброе предчувствие заставило его замедлить усталые шаги, когда он увидел дом и отблески огня в его окнах, пробивающиеся сквозь сумерки. Он испытал чувство, подобное тому, когда в последний раз ходил с лэрдом в развалины часовни. Непонятным образом он тогда ощутил чье-то присутствие задолго до того, как оно стало реальным — злобное рогатое существо, прячущееся в темноте, требующее жертвы. Кричащую крестьянскую девушку, которая вот-вот должна была родить — это мог бы быть сын и наследник лэрда — силой утащили с этого сборища. Ее крики затихли, когда ей перерезали горло, и они подняли бокалы, полные до краев человеческой крови, прославляя Хозяина. Но Сатана все еще не был доволен, и он потребовал самого нежного мяса — плоти младенца.
Тем же самым ножом, которым разрезали шею Элис вскрыли ее большой живот и достали плод из чрева. Он был скользкий и слабо шевелился в столбе лунного света, косо падающем на алтарный камень.
Лэрд разрезал его так же, как если бы это был жареный цыпленок, по небольшому куску теплого мяса для каждого, оставив скелет для Сатаны, чтобы тот мог насладиться им, когда все уйдут. Утром ничего не осталось — только пятна крови на древнем камне; может быть, серые вороны доели остатки, но Зок знал, что это было не так. Исчез и труп девушки — конечно же, Хозяин был голоден той ночью.
Точно такое же зловещее чувство он испытывал сейчас — предчувствие смерти. Смерть была повсюду на острове, ибо Хозяин мог принять здесь любое обличие. Его голод был неутолим; он взял Маргарет, но они прогневали его тем, что превратили в пепел плоть и кровь Элизабет. Скоро Сатана вернется за новой жертвой. Но за кем?
Мари и Мэри превратились в костлявых, стареющих ведьм, красота их пропала, осталась лишь их ненависть. Идис сидела в дальнем углу, как будто сторонясь их. Зок остановился в дверях и отпрянул; он бы, наверно, бросился бежать, если бы был в силах.
— Ну? — крикнула Мари. — Где же пища, за которой ты целый день охотился, Зок?
— Ничего нет, госпожа. Кроликов больше нет, а морские птицы не попадаются в мои ловушки…
— Ничего, — хриплый смешок. — Разожги огонь под плитой, Зок, что-то он плохо горит.
Он помедлил.
— Но если у вас нет пищи.
— Разожги огонь! Пища будет.
Зок задрожал, побрел, спотыкаясь, во двор, чтобы притащить охапку прутьев. Топлива почти не осталось, а завтра ни у кого из них не станет сил идти на берег и собирать там куски дерева. Кроме Идис, может быть. Страшно было смотреть, как она становилась все сильнее, а они все слабели.
Они наблюдали за тем, как он складывал прутья на тлеющую золу и покорно встал на колени, чтобы, сморщив губы, раздуть пламя из углей. Дым заклубился, язык пламени лизнул ветки. Теперь разгорится, и огонь будет бросать зловещие отблески, наполняя комнату тенями.
Он сидел перед печью на корточках, пока пламя не разгорелось, благодарный за его тепло. Он смотрел на пламя, видел бесконечные образы, которые то появлялись, то исчезали; труп на горящем погребальном костре, уничтожаемый снопом искр, возникающий вновь; искаженный рот, произносящий проклятья; неузнаваемые, извивающиеся в вечном огне фигуры, шипящие от мучений, втаскиваемые обратно как раз тогда, когда они были почти что спасены; и нелепый, уродливый старик, похожий на вязанку хвороста, который горел и обугливался, моля о смерти, которая отвергла его.
