— Боже, — сказала я. — Заместитель шерифа нашел ее.
Потом я наклонилась над ямой и блеванула.
17 ноября 2002 года
16 июня 1971 года
Раз картошка, два картошка, она здесь жила немножко,
Три картошка, вот и зверь: запирай скорее дверь.
17 ноября 2002 года
— Я здесь не останусь!
— Никто и не говорит, что тебе нужно это делать, мама. Мы просто пришли посмотреть.
Глаза моей матери были пустыми и безумными; ее взгляд сосредоточился на точке над моим правым плечом.
— Я здесь не останусь!
Я с извиняющимся видом посмотрела на миссис Шрусбери — даму, которая устроила нам ознакомительную экскурсию, и, как ни печально, она очень напоминала мелкого грызуна с глазками-бусинками[21].
— Возможно, вашей матери будет удобнее посидеть в классе для художественных занятий, пока мы не закончим осмотр, — сказала миссис Шрусбери, глядя на нас поверх очков.
Я кивнула, и мы усадили мою мать за длинным столом, где несколько пожилых людей с толстыми кисточками, большими листами газетной бумаги и чашечками с темперной краской основных цветов пытались что-то изобразить. Я помогла матери надеть пластиковый фартук и посмотрела, как учитель жи-вописи вводит ее в курс дела.
— Я здесь не останусь, — повторила она, но уже не таким безапелляционным тоном. Когда она неуклюже взяла кисточку забинтованной рукой, то сразу же начала рисовать, позабыв о том, где находится.
Миссис Шрусбери показала мне комнаты постоянных жильцов, столовую, холл для встреч с посетителями и календарь мероприятий. Я неопределенно кивала, слишком удрученная своим похмельем. Подвернутая лодыжка болезненно пульсировала, и я немного хромала. Мне не терпелось завершить осмотр и избавиться от ужасного запаха этого места — тошнотворной смеси антисептика и вареных бобов.
Ночные события сливались в одно целое. Я знала, что мы с Ником ходили в овощной погреб, чтобы выкопать звезду, и нашли ее; ржавый шерифский значок утром лежал у меня под подушкой, грязный от налипшей земли. Я не помнила, как добралась до дома или легла в постель. Я не помнила, когда ушел Ник, но понимала, что это случилось до рассвета. Когда Рейвен зашла к нам по пути на работу и оставила матери несколько булочек с отрубями, она сделала замечание по этому поводу. «Я видела, что у тебя был ночной гость», — сказала она. Когда я объяснила, что мы просто разговаривали, она лишь вскинула брови и сказала: «М-мм…» Было ясно, что Рейвен больше не верит мне. Я тоже не испытывала теплых чувств к ней после разговора с Заком. Если она не хочет, чтобы я общалась с ее дочерью, да будет так, но она хотя бы должна набраться смелости и лично сказать мне об этом. Или она на самом деле боится меня?
— Я знаю, как трудно это бывает, — сказала миссис Шрусбери. — Это кардинальное решение, и ваша мать вроде бы… противится ему. Но как медсестра вы понимаете, какого внимания и ухода требует состояние вашей матери. Круглосуточный уход не под силу одному человеку.
Я кивнула, думая о картине матери и ее новой привычке говорить голосом Дел. Ты не знаешь и половины, землеройка.
— Родственники всегда испытывают чувство вины, — продолжала миссис Шрусбери. — Но со временем вы поймете, что поступили правильно. Все устроится. Честно говоря, люди в состоянии вашей матери не могут затаить обиду. Через несколько недель она будет чувствовать себя так, словно она всегда находилась здесь.
Это нужно считать утешением?
— Здесь она будет в безопасности и о ней хорошо позаботятся. Как я сказала по телефону, у нас есть две свободные комнаты. Если хотите, она может пере-ехать уже на этой неделе.
Я кивнула и сказала, что не хочу принимать поспешных решений. По правде говоря, меня одолевало желание покончить с этим безобразием, сесть на самолет и улететь в Сиэтл. Надежно пристроенная в доме для престарелых, моя мать может рисовать, что ей заблагорассудится, и сколько угодно говорить голосом Дел. Но пока я думала об отъезде, меня вдруг посетила другая мысль. Убийца по-прежнему здесь. И что, если Опал угрожает реальная опасность?
Миссис Шрусбери похлопала меня по руке и повторила, что знает, как это тяжело. Потом она отвела меня в гостиную, где громко трещал телевизор. Три пожилые женщины с ходунками, стоявшие поблизости, смотрели телевикторину. Старик, сидевший в оранжевом пластиковом кресле, чавкал беззубыми деснами и напевал песенку. Мелодия показалась мне знакомой, но я не могла определить ее; что-то детское и мелодичное.
— Девочка-картошка, девочка-картошка, повоняй немножко, — напевал он.
О, боже. У меня пересохло во рту. Может быть, я ослышалась?
— Что вы сказали? — спросила я и наклонилась так, чтобы оказаться на одном уровне с глазами беззубого старика в запачканной пижаме. Его глаза были блеклыми и водянистыми. От него пахло прокисшим молоком.
— О, это мистер Макензи, — сказала миссис Шрусбери. — Он у нас певец, не так ли, Рон?
— Раз картошка, два картошка, она здесь жила немножко. — Теперь он не пел, а декламировал, и его влажные затуманенные глаза не отрывались от моего лица. — Три картошка, вот и зверь: запирай скорее дверь.
— Рон Макензи? — спросила я. — Вы водили школьный автобус?
Старик лишь ухмыльнулся и пошлепал губами. Струйка слюны стекала по его небритому подбородку.
— Вы водили школьный автобус, правда, Рон? — спросила миссис Шрусбери. — Ну конечно, пока не ушли на покой. Еще вы работали механиком в городском гараже, верно?
— Теперь она придет за тобой, запирай скорее дверь, — произнес Рон, не сводя с меня глаз и демонстрируя широкую беззубую улыбку.
— Вы помните Дел Гризуолд? — Мой голос звучал пискляво и испуганно. — Картофельную Девочку? Она ездила на вашем автобусе.
Я положила руку на его рукав и подавила желание выбить из него ответ.
Он ухмыльнулся и снова капнул слюной.
— Она была мартышкой, — наконец сказал он. — Грязной маленькой мартышкой. Как и ее брат.
— Какой брат? Вы имеете в виду Ника?
— Девочка-картошка, повоняй немножко, — пробормотал он.
Я уставилась на старика, ощущая на лице его жаркое, кислое дыхание.
— «М» — значит мартышка, — прошептал он. — Она была мартышкой.
Жуткая догадка озарила меня под флуоресцентными лампами в гостиной, со смехом телезрителей на заднем плане и с женщиной-землеройкой рядом со мной, наклонившей голову с выражением легкого любопытства на лице. Догадка, такая же тухлая и прогорклая, как и его дыхание.
