— Да, он. После уроков, а папа поймал его за этим. — Тут она снова замялась, но теперь деваться было некуда, выбор сузился: то ли сказать правду, то ли солгать.
— Папа… иногда он поступает так, что потом жалеет об этом. Бывает, он не задумывается о последствиях. Не слишком часто, но иногда такое случается.
— Он сделал Джорджу Хэтфилду больно, как мне, когда я рассыпал все его бумаги, да?
— Иногда…
(Дэнни с загипсованной рукой…)
…он поступает так, что потом жалеет об этом.
Венди свирепо заморгала, загоняя слезы обратно.
— Почти так, милый. Папа ударил Джорджа, чтоб тот перестал резать шины, а Джордж стукнулся головой. Тогда те, кто отвечает за школу, сказали, что Джордж больше не сможет в нее ходить, а папа — учить в этой школе. — Она замолчала, с опаской ожидая потока вопросов.
— А, — сказал Дэнни и снова принялся смотреть на дорогу.
Тема явно была закрыта. Если бы и Венди смогла так же просто закрыть эту тему. Она поднялась:
— Пойду наверх, выпью чаю, док. Хочешь парочку печенюшек и стакан молока?
— Я лучше подожду папу.
— Не думаю, что он доберется домой раньше пяти.
— А вдруг приедет.
— Может, и так, — согласилась она. — Вдруг успеет.
Она была уже на полпути к дому, когда сын окликнул ее:
— Ма!
— Что, Дэнни?
— Тебе хочется уехать в этот отель и жить там зимой?
Ну какой из пяти тысяч ответов, скажите на милость, следовало выбрать? Объяснить, что она думала вчера? Или прошлой ночью? Или сегодня утром? Всякий раз бывало иначе, спектр менялся от ярко-розового до непроницаемо-черного.
— Если этого хочет твой отец, значит, и я хочу того же, — сказала она и, немного помолчав, добавила: — А ты что скажешь?
— По-моему, мне хочется, — наконец сказал он. — Тут играть особенно не с кем.
— Скучаешь по приятелям, да?
— Иногда скучаю, по Скотту и Энди. Вот и все.
Она вернулась к нему и поцеловала, взъерошив светлые волосы, только начавшие терять младенческую тонкость. Малыш был таким серьезным, и она иногда задумывалась, каково ему жить с такими родителями, как они с Джеком. Светлые надежды, с которых все начиналось, свелись к этому малоприятному дому в чужом для них городе. Перед глазами опять появился Дэнни с загипсованной рукой. Кто-то на небесах, отвечающий за Службу Промысла Господня, совершил ошибку, которую, как опасалась Венди, уже не исправить, а расплатиться за нее сможет самый невинный сторонний наблюдатель.
— Держись подальше от дороги, док, — сказала Венди, крепко обняв его.
— Железно, ма.
Она поднялась наверх, в кухню. Поставила чайник и выложила на тарелку для Дэнни парочку «Орео» — вдруг, пока она будет спать, он решит пойти наверх. Сидя у стола перед большой керамической чашкой, Венди смотрела на Дэнни в окно: он по-прежнему сидел на кромке тротуара, одетый в джинсы и мешковатую темно-зеленую фуфайку с надписью «Стовингтонская подготовительная», планер теперь лежал рядом с ним. Весь день она боялась расплакаться, и вот слезы хлынули ливнем. Венди с рыданием опустила лицо в поднимавшийся от чая ароматный пар и расплакалась, горюя и тоскуя о прошлом и опасаясь будущего.
— Вы вышли из себя, — заметил Уллман.
— Добро, вот ваша топка, — произнес Уотсон, включая свет в темном, пропахшем плесенью помещении. Это был упитанный мужчина с пушистыми соломенными волосами, одетый в белую рубашку и темно-зеленые китайские штаны. Он распахнул маленькое зарешеченное окошко на корпусе топки и вместе с Джеком заглянул внутрь:
— Вот тут главная горелка.
Ровная бело-голубая струя монотонно шипела, с разрушительной силой поднимаясь вверх по желобу, но ключевое слово, подумал Джек, РАЗРУШИТЕЛЬНАЯ, а не ЖЕЛОБ: сунь туда руку — и через три секунды получится жаркое.
Вышли из себя.
(Дэнни, с тобой все в порядке?)
Топка занимала все помещение, она была куда больше и старее, чем Джеку приходилось видеть.
— Горелка работает бесперебойно, — сообщил Уотсон. — Там внутри датчик замеряет температуру. Если она падает ниже определенного уровня, система включает звонок у вас в квартире. Котел за стенкой, с той стороны. Пошли, провожу. — Он захлопнул решетку и, обойдя массивную железную топку сзади, провел Джека к другой двери. Железо излучало жар, от которого не хотелось двигаться, и Джек почему-то подумал о большой сонной кошке. Уотсон звенел ключами и насвистывал.
Вышли из…
(Когда он вернулся к себе в кабинет и увидел, как Дэнни стоит там в одних трусиках и улыбается, рассудок Джека медленно заволокло красное облако ярости. Изнутри, с его точки зрения, все представлялось долгим, но не заняло, должно быть, и минуты. Так кажутся долгими некоторые сны — плохие сны. Оказалось, пока Джека не было, Дэнни разворошил в кабинете все ящики, раскрыл все дверцы. Стенной шкаф, полки, вращающийся стеллаж для книг. Все ящики стола, как один, зияли, выдвинутые до упора. Его рукопись, трехактная пьеса, которую он медленно разрабатывал из написанного семь лет назад, еще в бытность студентом, рассказика, была раскидана по всему полу. Когда Венди позвала его к телефону, он исправлял второй акт, потягивая пиво, и Дэнни вылил на страницу всю банку. Не исключено, чтобы посмотреть, как оно пенится. Пенится, пенится, слово все звучало и звучало у Джека в голове, как единственная струна в расстроенном пианино, замыкая электрическую цепь его ярости. Он медленно шагнул к своему трехлетнему сыну, который смотрел на него снизу вверх с довольной улыбкой, радуясь тому, какую удачную работу только что завершил в папином кабинете. Дэнни начал было что-то говорить, но тут Джек ухватил его за руку, согнув ее, чтобы заставить бросить зажатые в ней ластик для пишущей машинки и автоматический карандаш. Дэнни слегка вскрикнул… нет… говори правду… он пронзительно закричал. Как же тяжело вспоминать этот единственный глухой звук струны Спайка Джонса в тумане гнева. Где-то Венди спрашивала, что случилось. Ее слабый голос тонул в заволокшей его изнутри мгле. Это касалось только их двоих. Он рывком развернул Дэнни, чтобы отшлепать, его пальцы — большие пальцы взрослого человека — впились в тщедушную плоть детской ручонки, смыкаясь вокруг нее в сжатый кулак, а треск сломавшейся косточки был негромким — негромким? — да нет, он был очень громким, ОГЛУШИТЕЛЬНЫМ, но не громким. Как раз таким, чтобы стрелой пронзить красный туман — но вместо того, чтобы впустить солнечный свет, этот звук впустил темные тучи стыда и раскаяния, ужас, мучительные судороги духа. Чистый звук, по одну сторону которого — прошлое, а по другую — все будущее; такой звук бывает, когда ломаешь об колено лучинку или лопается грифель карандаша. По другую сторону — мгновение полнейшей тишины, быть может, из уважения к начавшемуся будущему, той жизни, что осталась ему. На глазах Джека лицо Дэнни теряло краски, становилось похожим на сыр, большие глаза мальчика сделались еще больше и потускнели. Он уверился, что сейчас мальчик замертво упадет в разлитое по бумагам пиво; его собственный голос, слабый и пьяный, глотал слова, пытаясь повернуть все вспять, как-нибудь обойти не слишком громкий звук треснувшей косточки, найти дорогу в прошлое — есть ли в этом доме статус-кво? — голос выговаривал: Дэнни, с тобой все в порядке? Ответный пронзительный крик Дэнни, потом потрясенное аханье Венди, когда та вошла к ним и увидела, под каким странным углом согнута в локте ручка Дэнни: в том мире, где обитают нормальные семьи, руки под такими углами свисать не должны. Крик Венди, когда она схватила сына в объятия, бессмысленный лепет: О Господи, Дэнни, о Господи, Господи ты Боже мой, твоя ручка; а Джек так и стоял там, оглушенный, отупевший, пытаясь понять, как же такое могло случиться. Так он и стоял, а, встретившись взглядом с глазами жены, понял, что Венди ненавидит его. Он не сообразил, что эта ненависть могла означать практически: только позже до него дошло, что Венди могла уйти от него, отправиться в мотель, а утром вызвать юриста, занимающегося разводами, или позвонить в полицию. Он чувствовал себя ужасно. Как перед лицом надвигающейся смерти. Потом она кинулась к телефону и набрала номер больницы; плачущий мальчик висел на сгибе ее руки, но Джек за ней не пошел — он просто стоял посреди царившего в кабинете развала, чувствуя запах пива и размышляя…)
