Бенни нервно ухмыльнулся:
— По просьбе наших слушателей из психбольницы?
Не получив отклика и на эту шутку, Бенни вставил микрофон в гнездо штатива и откланялся:
— Спасибо вам! Давно не выступал перед столь благодарной публикой!
Бенни спустился со сцены и направился в сторону кухни. На какую-то секунду зал погрузился в гробовую тишину, а потом вдруг микрофон начал фонить, и резкий звук пронзил воздух.
Посетители, как один, схватились за голову; послышались истошные крики. Давид подбежал к микрофону и попытался отсоединить провод. Небольшие разряды мурашками побежали по коже, но провод не поддавался. Через пару секунд невыносимый вой буквально вонзился в его мозг, и ему пришлось отступить, закрывая уши руками.
Он хотел было укрыться на кухне, но дорогу ему перекрыл поток людей, в панике бросившихся к выходу. Какая-то тетка, лишенная, в отличие от Давида, уважения к казенному имуществу, отпихнула его в сторону, намотала на кулак микрофонный провод и рванула что есть силы, но только опрокинула штатив. Вой не прекращался.
Давид взглянул на пульт, где Лео в отчаянии нажимал на все кнопки подряд без какого-либо ощутимого результата. Давид хотел уже крикнуть ему, чтобы тот вырубил электричество, но в этот момент кто-то толкнул его с такой силой, что он грохнулся на дощатый помост невысокой сцены. По-прежнему затыкая уши руками, он увидел, как тетка размахнулась, занеся штатив над головой, и со всей дури шарахнула его о каменный пол.
Наступила тишина. Толпа приостановилась, люди оглядывались по сторонам. В зале раздался дружный вздох облегчения. Поднявшись, Давид заметил, что Лео усиленно жестикулирует в его сторону — дескать, прикрывай лавочку. Давид кивнул, прокашлялся и обратился к публике:
— Минуточку внимания!
Все лица обратились к нему.
— К сожалению, мы вынуждены прервать сегодняшнее представление в связи с рядом... хм... технических проблем.
Послышался издевательский смех.
— Мы благодарим наших спонсоров, компанию «Ваттенфаль»[7] и... будем рады видеть вас снова.
Послышались недовольные возгласы. Давид поднял руки в извиняющемся жесте, который, по-видимому, должен был означать: мне очень жаль, но я ничего не могу поделать, но публика уже потеряла к нему интерес. Люди направлялись к выходу. Пару минут спустя в клубе было пусто.
Лео недовольно покосился на Давида:
— Что это еще за бред про «Ваттенфаль»?
— Шутка.
— А, понятно. Ха-ха.
Давид хотел было съязвить насчет капитана тонущего корабля — в конце концов, Лео здесь хозяин, вот пусть в следующий раз и придумывает что-нибудь получше, — но промолчал. Во-первых, он сейчас не мог позволить себе ссоры с Лео, а во-вторых, мысли его были заняты совсем другим.
Он зашел в офис и позвонил Еве с городского телефона. На этот раз номер ответил, но тут же переключился на автоответчик. Давид оставил ей сообщение, попросив как можно скорее перезвонить ему в клуб.
Из холодильника достали холодное пиво. Артисты принялись за распитие прямо на кухне, под гудящими вентиляторами, при помощи которых повара надеялись развеять жар от раскаленных плит, которые, как назло, не выключались. Теперь то же самое можно было сказать и о вентиляторах. Разговаривать при таком шуме было невозможно, но, по крайней мере, здесь было прохладно.
Персонал потихоньку расходился, но Давид решил дождаться звонка жены. По радио передавали десятичасовые новости — сообщалось, что необъяснимый феномен охватил весь Стокгольм. Напряжение в городе росло. Давид почувствовал, как волосы на руках становятся дыбом. То ли озноб, то ли статика.
Почувствовав вибрацию где-то у бедра, он сначала решил, что это тоже результат электромагнитной аномалии, но потом до него дошло, что вибрирует телефон. Номер был незнакомый.
— Давид слушает.
— Добрый вечер, я с Давидом Зеттербергом разговариваю?
— Да.
Было в голосе собеседника нечто такое, отчего у Давида похолодело в животе. Давид вышел из-за стола и сделал пару шагов по коридору в сторону раздевалки, где было лучше слышно.
— Меня зовут Йоран Дальман, я работаю врачом в больнице Дандерюд...
Когда невидимый собеседник закончил свою речь, тело Давида покрылось холодным потом, а ноги подкосились. Он сполз по стене на цементный пол. Взглянул на телефон в своей руке — и отшвырнул в сторону, словно гадюку. Трубка отскочила от пола и ударилась о ногу Лео.
— Давид? Что случилось?
Впоследствии Давид не мог вспомнить ничего из этих тридцати минут. Весь мир застыл, потерял смысл. Лео не без труда лавировал среди безумного потока машин. Водители сейчас руководствовались лишь парой-тройкой дорожных правил — светофоры тоже не работали. Давид сидел, скорчившись на пассажирском сиденье, и смотрел невидящими глазами на мигающие желтым светофоры.
Только в холле больницы Давид пришел в себя — настолько, что отказался от предложения Лео пойти с ним. Он не помнил, что говорил Лео или как нашел отделение, он просто каким-то образом очутился там, и время снова потекло в своем обычном ритме, безразлично отсчитывая секунды.
Хотя кое-что он все-таки помнил. Когда он шел по больничному коридору в палату Евы, над дверями мигали лампочки, а по всей больнице раздавались отрывистые сигналы тревоги, что было вполне логично, ибо большей катастрофы невозможно было представить.
Произошла авария — машина Евы сбила лося. Когда Давид добрался до больницы, Ева уже скончалась. Врач еще по телефону сказал, что надежды нет, и все же тогда сердце ее билось. А в 22 часа 36 минут — остановилось навсегда.
Крошечный мускул в крошечном теле. Песчинка во времени и пространстве.
Мир умер. Давид стоял у постели жены, руки по швам, головная боль в черепной коробке. Перед ним лежало его будущее, все светлое и хорошее, чего он ждал от жизни. Перед ним лежало его прошлое, двенадцать лет его жизни. И не было больше для него ни прошлого, ни будущего — одно лишь невыносимое настоящее.
Он упал на колени у кровати, схватил жену за руку.
— Ева, — прошептал он. — Не надо. Не надо, прошу тебя! Этого не может быть. Я же люблю тебя, неужели ты не понимаешь?! Жить без тебя не могу. Проснись, ну пожалуйста. Я же без тебя ничто, вся жизнь без тебя ничто. Этого не может быть, просто не может быть!
Он все шептал и шептал, твердя как заклинание одни и те же фразы, и чем больше он их повторял, тем больше верил, что все еще можно изменить. Чем больше он твердил, что этого не может быть, тем абсурднее казалось все происходящее. Он уже почти поверил, что еще чуть-чуть — и произойдет чудо, когда дверь в палату распахнулась.
