И тут этот проклятый смертный погибает, пытаясь сделать из себя героя.
— Увы, бедный Томас, — произнес Арос, стряхивая в пепельницу пепел с сигареты. На самом деле сигареты не было, был фантом ее, ибо — к великому сожалению Ароса, тосковавшего по вкусу настоящего табака, — только тень могли осязать Серые. В сущности, и сам он был столь же бесплотным, как дымок, спиралью поднимавшийся над угасающим пеплом. Увы, бедный Томас. Я знал его, Горацио.
Сидевший за столом напротив него (в помещении, где собирались Серые) растерянно заморгал — красные глаза исчезали и вновь загорались во мраке наподобие огней семафора на железнодорожном переезде. Арос отметил про себя, что его собеседник был почти не виден, поскольку ему не посчастливилось привлечь к себе внимания О’Райана и тем приобрести некоторую весомость в своем существовании.
Вокруг них танцевали призраки.
Эти двое, сидевшие за столом, представляли собой полную противоположность друг другу, хотя и были похожи. Те несчастные — или счастливые, как считал Арос, — которым доводилось встретиться с этим высоким, поджарым Серым, спешили ретироваться при первой же возможности, унося с собой образ холеного представителя старой европейской аристократии. Когда им дозволялось, они могли убедиться в том, что зрение не обманывает их, что его белая, как слоновая кость, кожа, черные как смоль волосы, безукоризненно уложенные назад, кровавый очерк рта не есть лишь плод их воображения. У Ароса Агвиланы было узкое, почти лисье лицо и черные газа, порождение самой ночи, из которой вышел он и ему подобные. Он вобрал в себя черты вампиров из фильмов и комиксов, хотя был чем-то куда большим и куда меньшим, чем они.
Его собеседник не обладал столь представительной внешностью, в нем присутствовало что-то приматоподобное. Он принадлежал к числу тех счастливцев, которые пользовались некоторым влиянием — именно поэтому он и удостоился чести ужинать в компании Ароса в окружении призрачных мужчин и женщин — и каких-то непонятных теней, — танцевавших друг с другом под неслышную музыку, понятную только им, Серым. Таких, как он, имевших хоть какое-то влияние, было очень немного, особенно теперь, после смерти короля.
«Это было самое прекрасное время, это было самое ужасное время», — подумал Агвилана. Только теперь у него Появилась возможность сделать что-то самому, изменить то, что было, на то, что должно было быть.
Собеседник Агвиланы неловко поерзал:
— Разве меня зовут Горацио?..
Презрительная гримаса исказила лицо Агвиланы. В иное время он нашел бы вопрос забавным, но теперь он не испытывал ничего, кроме глубокой печали. После смерти короля — вольно было О’Райану дурачить Небеса! — даже этот начинал терять себя.
— Нет, мой друг, у тебя нет имени. Никто из королей ни разу не приметил тебя.
«Все они таковы, эти люди», — подумал он. Никогда они не способны были понять своего места среди Серых, и потому он, Арос Агвилана, надежда Серых, и искал следующего. Новый король, новый якорь, будет служить их роду так, как ему положено.
На мгновение темная тень набежала на стол, оставив после себя два хрустальных бокала с темной жидкостью. Как сами бокалы, так и их содержимое были лишь воспоминаниями о вине. В них, в этих бокалах хранилась легкая дымка славного прошлого, позволяющая Серым получать от него тень удовлетворения. Никто из Серых не был взаправду реален, даже сам Арос Агвилана.
И это раздражало его больше всего.
— К этому времени чары Каллистры должны были подействовать, — сообщил он своему туманному собеседнику. — Он пойдет за ней, он склонится перед ней. Избранный наследник О’Райана будет таким, каким я… мы желаем видеть его.
Второму явно требовалось время, чтобы усвоить все сказанное. Наконец он со вздохом спросил:
— Но почему именно он? Почему О’Райан выбрал королем его? Он — особенный? Или это… знак!
— Едва ли. Шутнику просто понравилось его имя. Как-то услышал его, когда прислушивался к миру света. — Арос снова поморщился. — Король О’Райан сказал: «Вот, воронье пугало, человек, который будет твоим чертовым якорем! Имя ему Тодтманн, понятно? По-немецки значит „мертвец“ или что-то вроде того». Мне трудно судить, что было у него на уме.
— Мне нравилось его чувство юмора, — заметил приматообразный, глазея на фантом бокала перед собой и тщась вспомнить, что с ним нужно делать.
— Еще бы. — Бледный призрак воссоздал очередную сигарету. Будь он человеком, уже наверняка давно был бы покойником, потому что дымил, как труба. К счастью, и он сам, и сигарета являлись всего лишь отражением реальности. В клубе не чувствовалось даже запаха табачного дыма — пахло только затхлостью давно заброшенного жилища.
Тем не менее танцоры продолжали танцевать, музыканты играли, а Серые старались избегать мыслей о том, что уготовано им в будущем.
Время от времени Арос хотел заболеть раком легких, хотя бы для того, чтобы испытать хоть что-то из жизни. Но познать этого ему было не суждено, как бы старательно он ни играл живого.
— Он будет таким же, как О’Райан?
— Нет. — Арос выпустил еще одно облако фантомного дыма и посмотрел на фигуры танцующих, которые все вращались без всякой надежды, поскольку им не дано было постичь даже немудреную радость танца. Им оставалось только притворяться и надеяться хоть что-то из этого извлечь. Большинство из них являли собой не более чем силуэты, выпуклые тени людей и им подобных существ, которых в действительности не было. Это был его народ — такой, какой есть. — К тому времени, как его место будет готово, Джеремия Тодтманн познает страх. Я сам позабочусь об этом. Этот смертный, он даст нам сущность, которой мы никогда не имели.
— И тогда мы станем реальными?
Арос пытался почувствовать радость предстоящего триумфа, однако не мог оставить без ответа вопрос собеседника:
— Настолько, насколько может быть реальным человеческое воображение.
— Значит, нет, — с нескрываемым сожалением изрек тот.
Есть момент, когда хватит — значит, хватит, и этот момент наступил. Больше здесь сидеть Арос не мог. Он поднялся и взял свою трость, бледную тень реального предмета, с рукояткой в виде волчьей головы. Надо было еще много сделать, и нельзя было доверить все Каллистре, хотя подозревать ее, конечно, было не в чем. Арос учитывал все обстоятельства, и — как говорил он иногда с гордостью тем, кто его слушал — имел планы на случай любого поворота событий. Он был дотошным, этот Арос Агвилана, потому что больше ему не на что было тратить свое время. План дал ему цель существования.
