По счастливому стечению обстоятельств моя первая книга вызвала благосклонный интерес в определенных кругах – меня вдруг стали приглашать интеллектуалы. Я посещал бесчисленные коктейли и званые ужины, и на одной из таких вечеринок как раз и повстречал Генри Бонифаса. Это был маленький хрупкий человечек, почти женственный, с длинными волосами, которые он носил узлом на макушке, и буйной бородой им под стать. Он застенчиво пожал мне руку, но потом повторил мое имя, и его бледные глаза внезапно просветлели. Мне захотелось от него поскорее избавиться. Вспоминая, что сказала хозяйка вечера, пока вела меня к нему сквозь толпу, я испытал внезапное и отчетливое дурное предчувствие. Он был художник-сюрреалист, только что из Вест-Индии, а несколько лет назад преподавал в Мискатонском университете.
– Эшер… – промурлыкал он голосом тихим, но каким-то очень настойчивым. – О, конечно! Я же знал, что уже слышал это имя!
Странный интерес снова вспышкой промелькнул за зеркалом глаз.
– Вы же, должно быть, брат Клода Эшера…
Уже долгие годы никто так меня не называл. Гадкие эти слова так и заметались у меня в голове стаей бесплотных шепотов. Брат Клода Эшера! Сам звук этого имени будто отворил у меня внутри какие-то адские врата: весь древний и старательно забытый ужас поднялся в груди неотступной приливной волной.
– Да, – глухо сказал я. – Так и есть…
Глаза Бонифаса сузились, впиваясь мне в лицо. Тон его остался легким, даже робким, но за этой робостью чувствовалась железная безжалостность разведки боем.
– Я так полагаю, вы давненько о нем не слыхали? Нет. Уверен, что нет. Тогда у меня есть для вас новости…
Я хотел сказать, чтобы он замолчал и оставил свои чертовы новости при себе; чтобы прекратил сыпать мне соль в отверстые язвы своей гнусной болтовней – но вместо этого лишь стоял и смотрел.
– О да… На самом деле я слышал недавно о Клоде, когда был в Вест-Индии. Интересный… он всегда был крайне интересный парень. Я достаточно хорошо его знал – давно, в Мискатоне: он посещал мои занятия по изобразительному искусству. Говорил, что хочет научиться писать маслом, чтобы создать некий портрет…
У меня пот выступил на ладонях. Разлагающееся чудовище с Пикхэм-сквер воспряло перед моим мысленным взором. А Генри Бонифас меж тем продолжал жужжать:
– Так о чем это я? Ах да, об Индиях. Черномазые там сказали мне, что какой-то белый человек живет в глубине страны среди знахарей и учится вуду. Видимо, он как-то сумел втереться к ним в доверие. Его приняли в культ и допустили ко всяким отвратительным обрядам… и его имя, как я узнал, было Клод Эшер.
Бонифас неторопливо покачал своей маленькой головкой.
– Просто поразительный парень, о да. Что меня больше всего удивляет, так это как ему удалось там выжить. Он же никогда не был особенным крепышом, правда? А вы бы знали, какие жуткие болезни свирепствуют в глубине страны – и все смертельные. Просто чудо, что его ничего не берет.
Я почувствовал, как против воли злая улыбка прокралась на мои стиснутые губы.
– О, не беспокойтесь о Клоде, – сказал я горько. – У него невероятная воля к жизни. Такого ничто не убьет…
Слова упали промеж нас, холодные и тяжелые. После недолгого молчания я извинился и оставил Генри Бонифаса глядеть мне вслед этими его сверкающими любопытными птичьими глазками. Я никогда его больше не видел, но на протяжении последующих пропитанных кромешным ужасом лет память моя не раз тянулась сквозь бесконечный мрак к тому вечеру, когда я, сам того не желая, изрек проклятое пророчество: «Такого ничто не убьет…» Распознай я тогда извращенную истину этих слов, я мог бы спасти Грацию Тейн – и себя заодно. Я мог бы уничтожить Клода Эшера еще до того, как он стал неуничтожим.
В начале октября 1926 года я снова вернулся в монастырскую тишину Иннисвичского Приората, намереваясь провести там зиму и завершить мою вторую книгу. Столь продолжительный период свободы от тлетворного влияния брата пошел Приорату на пользу: он снова превратился в уединенную тихую гавань, какой я его помнил по раннему детству. Живя удобной, но простой жизнью и отдаваясь всецело работе, я стал почти счастлив…
Мой второй роман так никогда и не был закончен.
Не прошло и месяца с моего возвращения в Приорат, как пришло письмо.
Мой милый Ричард
Догадываюсь, что ты надеялся никогда больше обо мне не слышать. Крайне жаль тебя разочаровывать, однако факт остается фактом: блудный сын устал блуждать и готов возвратиться под отчий кров. Сколь бы ни была тебе противна эта идея, ты же не откажешь обожающему тебя брату в праве жить в доме наших общих предков, правда? Будь хорошим мальчиком и приготовь одну из лучших спален, Ричард. Синяя в западном крыле подойдет лучше всего – ибо, видишь ли, я возвращаюсь не как уехал, не один. Я везу домой невесту.
За следующую неделю новость распространилась с пугающей быстротой. Иннисвич снова затопил ужас – скоропостижный, как какая-нибудь опухоль, чей рост не заметили вовремя. Самые дикие слухи перескакивали с улицы на улицу, из дома в дом. Что это за неведомая тварь, на которой женился Клод Эшер? Кто она, на что похожа? Предсказывали явление женщины невиданной красоты, но странной и злой; намекали на второе пришествие ведьмы, которую Иавис Дризен сжег у себя в камине больше века назад. Еще даже ни разу не видев ее, жители Иннисвича умирали от страха перед женой моего брата. Признаюсь, и я тоже непонятным образом страшился ее – безымянной женщины, связавшей с Клодом свою судьбу.
Я приканчивал уже шестой бренди, когда на подъездную дорожку завернул автомобиль. Заслышав его, я вскочил.
Воспоминания о том вечере до сих пор возвращаются ко мне фрагментами, картинками, достойными кошмара, навязчивыми образами, таящимися до времени в каких-то тайных закоулках мозга и то вспыхивающими, то снова тонущими в желтой мгле пережитого. Я снова слышу металлический зов кованого дверного молотка, разносящийся по темным залам Приората. Я помню шелест платья и почтительное бормотанье экономки:
– Проходите, сударь, мадам. Мастер Ричард сейчас в библиотеке.
Помню, как повернулся к двери. На пороге стоял Клод Эшер. Он сильно изменился – казался выше, чем во время нашего последнего свиданья. Орлиный лик выглядел бледнее и истощеннее, и, однако же, обрел некую правильность черт, делавшую его красивым эффектной, сардонической красотой. Клод, каким я его помнил, всегда относился к своему внешнему виду с намеренным безразличием. Ныне же его дорогой, превосходно скроенный твидовый костюм, рубашка с мягким воротником и вязаный галстук являли образчик наилучшего вкуса. Легким шагом он пересек комнату и приблизился ко мне; его рука в моей оказалась ненормально холодной.
– Ричард, старина! – улыбнулся он. – Сколько лет, сколько зим…
Сказать, что меня поразила непринужденная сердечность его тона – это не сказать ничего. Я решил, что помимо зловещего Вест-Индского захолустья Клод успел благополучно побывать и в Европе – его своеобразный голос успел добавить к силе звучания еще и очень характерные континентальные интонации: он теперь говорил с едва заметным немецким акцентом.
– Прости, что мы так опоздали. Эти поезда… они всегда…
Должно быть, он заметил, что я его не слушаю. Мой взгляд был устремлен ему за спину, к дверям в библиотеку. На лице брата промелькнуло слегка озадаченное выражение, но оно тут же сменилось улыбкой.
– Ах, Грация, душа моя…
Я в жизни не встречал никого похожего на Грацию Тейн. Лицо – мягкий овал, обрамленный взметенными ветром рыжими волосами, оттенявшими нежнейшую белизну кожи; робкая улыбка трогала уголки полных, идеально розовых губ… Когда она подошла поближе, я обратил внимание на довольно широко расставленные глаза, черные, как ягоды терна и необычайно кроткие. Дорожный костюм из плотного твида был не в состоянии скрыть изящества фигуры.
