Свидетеля, свидетеля! – молил Марвин, затихая.
Отец дернулся, и эта твердая штука еще сильнее уперлась ей в попу. И Джесси вдруг поняла, что это уж точно не рукоятка отвертки или молотка из ящика с инструментами в кладовке. И ощущение тревоги на миг сменилось чувством мстительного удовольствия. И предназначалось оно скорее матери, чем отцу.
Так тебе и надо, это все потому, что ты меня не любишь, – подумала Джесси, разглядывая темный диск на небе через несколько слоев закопченного стеклышка. – Вот что мы обе с тобой получили. – А потом все начало расплываться в глазах, и удовольствие испарилось. Осталось лишь пронизывающее чувство тревоги. О Боже, – подумала Джесси. – Это сетчатка… Наверное, я обожгла сетчатку.
Рука на бедре скользнула ей между ног и накрыла промежность. Он не должен так делать, подумала Джесси. Совершенно неподходящее место для его руки. Если, конечно, он не…
Он ласкает тебя, – внезапно воскликнул голос внутри головы.
Позже – во взрослой жизни – этот голос, который она окрестит примерной женушкой, не раз ее раздражал. Иногда предостерегал, часто обвинял и почти всегда что-нибудь отрицал. Все неприятное, унизительное, болезненное – все со временем пройдет, если усердно не обращать на это внимания. Таким было жизненное кредо женушки. Этот голос с ослиным упрямством утверждал, что черное – это белое, и наоборот. Иногда даже (в особенности в одиннадцать и двенадцать лет, тогда Джесси еще называла этот голос мисс Петри, в честь учительницы во втором классе) она зажимала уши руками, чтобы не слышать этот рассудительный голос. Но это было бесполезно, ведь он звучал с той стороны ушей, куда Джесси попросту не могла добраться. Но в те минуты растущего смятения, когда над восточной частью штата Мэн погасло солнце, а звезды горели в глубинах озера Дак-Скор – именно тогда, когда маленькая Джесси поняла (вроде как), что делает рука отца у нее между ног, – этот голос был пропитан лишь добротой и практичностью. И она с паническим облегчением ухватилась за его слова.
Он всего лишь ласкает тебя, Джесси, просто ласкает и ничего больше.
Ты уверена? – беззвучно крикнула она в ответ.
Да, – твердо ответил голос. И с течением лет Джесси поймет, что этот голос почти всегда уверен, и не важно, прав он или нет. – Папа считает, что все это шутка, только и всего. Он даже не подозревает, что это пугает тебя, так что не открывай рта, а то испортишь этот чудесный день. Это все ерунда.
Не верь ей, лапуля! – вступил в разговор новый суровый голос. – Иногда он ведет себя так, словно ты его девушка, черт побери, а не дочь. И именно так он ведет себя и сейчас! Он не ласкает тебя, Джесси! Он тебя трахает!
Она была почти уверена, что все это вранье, потому что это странное и запрещенное слово со школьного двора относилось к действию, которое нельзя совершить только рукой. Но сомнения все равно оставались. С внезапным ужасом она вспомнила, как Карен Окойн рассказывала, что ни в коем случае нельзя позволять мальчику засунуть язык тебе в рот, потому что из-за этого в горле может завестись ребенок. Карен говорила, что иногда такое случается, и девушка, которая попробует вытошнить из себя ребенка, скорее всего умрет, и ребенок тоже умрет. Я никогда не позволю мальчику поцеловать себя по-французски, – сказала Карен, – может быть, я полежу на нем, если буду очень сильно его любить, но я не хочу, чтобы у меня в горле завелся ребенок. Как же я тогда буду ЕСТЬ?
В тот раз эта теория беременности показалась Джесси совершенно безумной. Кому, как не Карен Окойн, которую вечно мучил вопрос, выключается ли свет в холодильнике, когда ты закрываешь дверь, могла прийти в голову такая дребедень?! Но теперь, как ни странно, эта бредовая мысль показалась ей очень логичной. Представь, просто представь, что это правда. И если от языка мальчика в горле может завестись ребенок, если такое возможно, тогда…
А твердая штука все упиралась ей в попку. И это была вовсе не рукоятка отвертки.
Джесси попыталась сжать ноги – жест, который отец истолковал совсем не так, как ей бы хотелось. Он сдавленно вздохнул – такой пугающий звук – и еще сильнее надавил пальцами на чувствительный холмик у нее в промежности. Было немного больно. Она вздрогнула и застонала.
Спустя годы до нее дошло, что отец скорее всего воспринял этот звук как стон наслаждения. Да и не важно, как именно он ее понял, но ее сдавленный стон стал кульминацией этого представления для двоих. Он выгнулся под ней, мягко приподнимая ее у себя на коленях. Это движение было пугающим, но вместе с тем странно приятным… он такой сильный, а она словно пушинка в его руках. На мгновение она почти поняла, что тут происходит на самом деле… и что она вполне в состоянии контролировать этот процесс, если, конечно, захочет.
Не хочу, – подумала она, – ничего не хочу. Я не знаю, что это, но что бы ни было, это противно, гадко и ужасно!
Потом твердая штука, которая не была рукояткой отвертки, стала пульсировать, и какая-то вязкая жидкость теплым пятном растеклась у нее по трусикам.
Это пот, – быстро подсказал голос, который в будущем станет голосом примерной женушки. – Вот что это – пот. Он почувствовал, что ты его боишься, что тебе страшно сидеть у него на коленях, и поэтому разнервничался. Вот посмотри, что ты наделала. Тебе должно быть стыдно.
Пот?! Боже мой! – простонал другой голос, тот, который потом станет голосом Рут. Он звучал тихо, но властно и пугающе. – Ты знаешь, что это такое, Джесси! Ты об этом слышала, когда к Мэдди пришли подружки и остались на ночь… они разговаривали как раз об этом, когда решили, что ты уснула. Синди Лессард назвала это спермой. Она сказала, что сперма белая и вытекает из этих штук у парней, будто зубная паста. И именно из-за нее получаются дети, а не из-за французских поцелуев.
Какое-то время она балансировала у него на коленях, словно на гребне волны. Она была смущена, напугана, но вместе с тем и взволнована. Она слышала, как тяжело он дышит. Но потом его мышцы расслабились, и он опустил ее вниз.
Не смотри больше на солнце, малыш, – сказал он. И хотя он дышал по-прежнему сбивчиво и тяжело, его голос звучал, как обычно. Пугающе возбужденный тон пропал, и Джесси почувствовала несказанное облегчение. Она не знала, что это было, но что бы ни было – все уже позади. Если, конечно, вообще что-то было.