– Витя, читай стихотворение. Я могу сделать так, чтобы ты его прочитал, ощущая очень сильную боль. Но ты ведь толковый парень? Читай, Витя, – Шест убрал руку с моего плеча. Боль сразу же отступила, но читать вслух стих мне расхотелось еще больше. Я поправил очки на носу и начал:
– «Сегодня большой.»
В это время зазвонил мой мобильный. Я посмотрел на Шеста, тот никак не отреагировал.
– Одну секунду, – я взял телефон, но вместо того чтобы отключить его, как мог подумать Шест, я нажал кнопку вызова. – Да.
– Сыночка, где ты? Почему ты три дня не берешь трубку? Я вся извелась. С тобой все в порядке? – Звонила мама, ее материнское чутье подсказывало, что со мной в последние дни было как раз не все в порядке.
– Все в порядке. Это Анилегна, – последнюю фразу я адресовал уже Шесту, но произнес в трубку.
Шест смотрел на меня, пытаясь что-то сообразить, моя мама на том конце телефона молчала. Никаких вопросов вроде: «Какая Анилегна?» – или: «Ты в своем уме?» – не последовало. Она знает, кто такая Анилегна. Я продолжил говорить в трубку: – Анилегна, слушай. Тут ко мне пришел Игорь Шест, в которого вселился Дима Обухов. Ну, в общем, Обухов стал гулу. Так вот, сам Шест выглядит очень плохо. И хочет, чтобы я прямо сейчас вслух прочитал какое-то стихотворение, а потом заснул.
На том конце по-прежнему была тишина (я даже испугался, не прервалась ли связь), которая вскоре была нарушена голосом мамы. Мама говорила очень взволнованно, я это чувствовал, но при этом в ее интонации не было совершенно никаких ноток истеричности. Пожалуй, так говорит хирург, требуя у медсестры очередной инструмент во время сложной операции.
– Сынок, не вздумай читать это стихотворение. Ни при каких обстоятельствах. Прочти сейчас ему то, что я тебе продиктую.
– Ага. Сначала это стихотворение, а только затем то, что хочет Обухов? – я это проговорил опять больше для Шеста, увидев в его взгляде недобрые намерения.
Мама все поняла и никак не прокомментировала последней моей фразы. Мне в ухо доносились хлопанья шкафчиков стенки, мама что-то торопливо искала.
Наконец она проговорила:
– Сынок, слушай внимательно и повторяй за мной каждую строчку стихотворения.
– М-м-м… Подожди. – Я чуть не сказал «мама». – А через громкоговоритель можно? Димка услышит.
– Давай попробуем.
Я нажал функцию «Громкая связь», и по комнате стал разноситься голос мамы:
Настало время исходить,
И спать не нужно тем, кто рядом.
Душа у гулу не болит,
А смерть спасением бывает.
Твои запреты все мертвы,
И одиночество фатально.
Не надо счастьем дорожить – Его у гулу не бывает.
Тебя любили понарошку
Четыре ситцевых платка.
Детишки будут плакать вечно,
Уйди – приказываю я.
Реакция Шеста оказалась неожиданной. Он попятился от трубки, из который разносился голос мамы, дошел до противоположной кровати и, упав на нее, стал мычать.
– Сына, уходи оттуда! – я не сразу понял, что это кричала мне моя мама.
Шест как-то неестественно приподнялся и в полусогнутом положении стал приближаться ко мне с вытянутой рукой:
– Читай!
Я ногой опрокинул на него журнальный столик и, схватив стул, с размаху ударил Шеста по спине. Тот захрипел, но не упал. Сила в этом разлагающемся теле была все еще чудовищная. Тогда, отбежав к кухонному столу, я схватил утюг (где бы ему еще находиться, как не на кухонном столе) и с размаху ударил Шеста в висок. Острие утюга размозжило черепную коробку и, съехав кровавой полосой по щеке, выбило ему глаз. Откуда-то изнутри тела Игоря Шеста раздался приглушенный вой – гулу умирал. Из его головы медленно потекла темная густая кровавая жижа, больше напоминающая мазут. Размахнувшись, я еще раз ударил Шеста по голове. Только теперь он осел на одно колено, но все еще продолжал ползти ко мне, издавая нечленораздельное булькающее шипение. Я замахнулся, чтобы ударить третий раз, но остановился на замахе. Шест перестал ползти. Его рука все еще продолжала судорожно искать что-то в воздухе, рот был широко открыт, сопение участилось. И вдруг его стало рвать. Такого омерзительного зрелища я не видел никогда в своей жизни. Шеста рвало на пол кусками внутренних органов, которые были перемешаны с пищей и кровью. Меня стошнило тоже. Вся комната наполнилась невообразимой вонью, я, доковыляв до окна и раскрыв его, стал судорожно глотать воздух. За моей спиной лежало обезображенное и быстро разлагающееся тело Игоря Шеста.
17 апреля. Понедельник. Ночь
Бесконечная струя воды текла мне на голову и плечи. Уже второй час я сидел на полу душевой, меня всего трясло, а мысли превращались в сплошной сумбур. Мой мозг судорожно пытался сосредоточиться на чем-то позитивном, вычленить самое главное и начать логически составлять по крупинке план действий. Но все попытки сосредоточиться и думать разбивались об одну бетонную мысль – я убийца! Все, что было до этого: знаки, видения, побеги – было страшно, но не криминально. По крайней мере, с моей стороны. Но что теперь делать, когда в моей комнате лежит мертвое тело?! Тело моего друга! Кто мне поверит, что я убил не Игоря Шеста, а гулу Обухова? И кто поверит, что умер он не столько от ударов утюгом, а от услышанного стиха? Кому мне теперь рассказывать, что я защищался от Обухова, который похоронен год назад и который пытался занять мое тело? Боже, Боже! Вот теперь я вляпался по-настоящему!
Постепенно у меня стали затекать конечности, дышать в душевой становилось все труднее, пары воды с хлоркой проникали в дыхательные пути. Процесс самобичевания подходил к концу, по крайней мере, вопросы о «фатальном несчастье» и «почему со мной» исчезли. Во-первых, у меня есть главный союзник – моя мама, которая, похоже, знает обо всей этой чертовщине не меньше меня. Значит, я уже не один. Во-вторых… Я запнулся на «во-вторых». Мое психологическое состояние еще не настолько наладилось, чтобы я с ходу разложил все плюсы происшедшего (хотя какие к черту плюсы в том, что у тебя в комнате лежит труп человека?). Во-вторых, у меня еще есть время. По крайней мере, до пяти вечера, когда придут селюки с работы и обнаружат Шеста в комнате. Хотя, конечно, странно, что их вообще нет сейчас в комнате, такое случается в первый раз с тех пор, как я живу с ними. Но тему загадочного исчезновения своих соседей я решил отложить на потом. Помимо них хватало других вопросов. В-третьих, одним гулу стало меньше, что само по себе должно уменьшить ворох проблем. Хотя и тех васильковских баб с головой хватает, но тем не менее.
Я поменял позу на более удобную и стал рассуждать о негативах происшедшего. Здесь перечисление пошло значительно быстрее. Во-первых, по факту, я совершил убийство, за которое, если поймают, обязательно посадят. Во-вторых, посадят надолго, потому что убийство – это не батон из гастронома спереть. В-третьих, предположительно, меня объявят в розыск сегодня вечером, то есть у меня есть еще часов 10–12, а если селюки в комнате так и не объявятся, тогда еще и дополнительное время появится. Хотя эти засранцы могут прийти и утром, тогда развязка настанет еще раньше. В-четвертых, меня…
