– Заканчивай с ней скорее! – крикнул кто-то весьма неуверенно, и мужик, в руках которого был факел, сделал шаг вперед.
И тогда случилось страшное: Аксинья, глядя ему в глаза, ощурилась, показала почерневшие от скудного питания зубы, и прыгнула, оттолкнувшись от земли всеми четырьмя конечностями, ловко, гибко и высоко, как атакующий пес – прыгнула прямо на него, выбив из рук его факел и повалив мужика на землю. Выбросив вперед голову, она зубами крепко вцепилась в шею своей жертвы. Мужик истошно завопил, но никто не успел ему помочь, крик перешел в бульканье, и вот все его лицо залито кровью, и изо рта темная кровь идет. Аксинья же снова подняла голову к небу и издала еще один вой – короткий и протяжный. А потом, не распрямляясь, юркнула в кусты.
– Она же из горла ему кусок вырвала… – потрясенно сказал кто-то.
– Лови ее! Держи ведьму!
Но было поздно – Аксинья передвигалась быстрее, чем они, и лес знала лучше. Все дальнейшее Марфе как будто бы отдельными кадрами запомнилось. Мужчина со страшной раной на горле – еще жив, но во взгляде уже больше бога, чем земного мира, и по ногам судороги пошли. Темная кровь выходит из него толчками, и на губах – пена розовая. Чужие крики. Кто-то орал: «Догоняй ее! Не уйдет ведьма!», а кто-то наоборот призывал остановиться: «Она сама к нам рано или поздно выйдет, не жить же ей в лесу… Или в болоте сгинет, утопнет!»
Аксинья на карачках скачет, и лицо у нее странное – как будто немного вытянулось вперед; из уголка ее губ слюна капает. Метнулась в кусты – и больше нет ее. Марфа тогда и подумать не могла, что в последний раз в жизни подругу видит. Потом всей деревней лес прочесывали, даже почти к болоту самому подобрались – нет никого. Не могла она далеко убежать – решили ее гонители – видно, болото девку в недра земные утянуло.
И поделом ей.
И поделом.
Страшно не было – лес как будто бы обволакивал ее как густой кокон личинку, и Яна готова была созреть в этой пахнущей разнотравьем темноте, чтобы затем вылупиться совершенно иной.
Накануне она долго рассматривала в зеркале свое лицо – и был это не яд самолюбования, но отстраненное любопытство испытателя. Ей хотелось запомнить себя такой, какой она была до, а затем сравнить, как изменит ее черты эта ночь. Яна свое лицо не любила. Полудетское лицо – неуверенность во взгляде, которую она, как большинство подростков-интровертов, пыталась перебить волчьей нахальностью. Яркий румянец Белоснежки – предпочитавшая эстетику декаданса Яна маскировала его плотной белой пудрой.
Едва ли дело только в возрасте – у ее матери были такие же глаза, в них и слабость, и ожидание беды. И у бабки, которую Яна почти не помнила. Едва различимая затравленность, которую женщины ее семьи передавали друг другу из поколения в поколение, как фамильный бриллиант. Сравнить это с взглядом старухи Марфы – в нем ни дозы агрессии, ей не надо ничего доказывать миру. Только спокойная уверенность и какая-то даже почти самурайская твердость. Прямой взгляд в глаза давался старухе безусильно.
Марфа велела не брать с собой в лес ничего, кроме единственной спички, тетрадного листа, карандашика и бритвенного лезвия. Все остальное будет лишним. Все лишнее – тянет назад.
– Это первое правило колдовства, – сказала старуха, – от лишнего избавиться. Я не только вещи имею в виду. Эмоции, привязки к людям. Многие колдовки старые одинокими кажутся, и про них говорят еще – вот, расплатилась за грехи свои, как перст осталась на старости лет. Но это неправда, девочка. Ты сначала учишься не зависеть ни от кого, а потом получаешь Силу. И многое из того, к чему душой прикипеть успела, придется выбросить.
Яна кивнула, спорить не стала, но по привычке поступила по-своему. Суть всегда была для нее важнее декораций, которые в данном случае вообще казались дурацким суеверием. И крошечный фонарик-ручку взяла с собою, и спичек полный коробок, и даже нить Ариадны – часы с встроенным компасом.
Осторожно продираясь вперед по едва различимой полузаросшей тропке, она иногда подсвечивала фонариком путь. Долго Яна шла – ей самой казалось, что целую вечность, но часы утверждали – сорок пять минут. Чем дальше, тем сильнее сгущалась тьма, деревья росли плотнее друг к другу, ей чаще приходилось перешагивать через какие-то коряги, спотыкаться о влажные корни, окаменевшими змеями выползшие из земли. Лунный диск то был занавешен густым веером облаков, то вдруг являл лицо, освещая тропинку. Чем дальше она забиралась, тем более одушевленным казался ей лес. На опушке он был просто сотнями деревьев, росших бок о бок, а в чаще вдруг открывался как живое существо. И ветки как будто бы переплетались друг с другом пальцами – черные пальцы, как у состарившихся любовников, но крепкие и цепкие. Яна отчетливо слышала за своей спиной крадущиеся шаги – она замирала, и тот, кто был сзади, останавливался тоже; и неразборчивый шепот и даже приглушенный смех. Старуха об этом предупредила: на перекрестке услышишь разное, но не бойся, и внимание не обращай, делай, что до́лжно, оно само и прекратится, подчинившись величию слов твоих.
И вот наконец лунный свет выхватил вторую дорожку, пересекавшую тропинку, по которой Яна шла. Значит, это и есть тот самый перекресток – священное место, где творится темное колдовство. Наверное, она ожидала большего. Ничего зловещего, обычная встреча невнятных лесных тропинок, чуть вытоптанная трава вокруг, пахнет грибницей, древесной корой и почему-то, едва слышно, белыми ночными цветами. Откуда в лесу цветы? Будто бы лилии. Торжественная инфернальность была в этом аромате. Яна немного постояла на пересечении дорог, мысленно повторила слова, которые открыла ей старуха.
Она чувствовала, что кто-то наблюдает за ней из кустов. Большинство людей рождается с умением чувствовать чужой взгляд. Лес затаился – и это было то ли молчание зрительного зала в предвкушении действа, то ли секундная собранность хищника перед атакующим прыжком.
– Оставьте это место, черти да бесы мелкие, и ты, леший-батюшка, уходи, да пребуду здесь только я, неназванная невеста его, – неуверенно произнесла она, и голос ее немного дрожал.
Вдруг издали послышался топот копыт – как будто бы банда лесных разбойников приближалась, безошибочно зная, где именно находится Яна. Глупости какие – не пробраться по бурелому верхом.
Она второй раз повторила заклинание, еще более неуверенно. Зачем-то посмотрела на часы – стрелка компаса ходуном ходила, словно пыталась исполнить странный танец. Грудь как будто бы ледяным обручем сдавило. И об этом предупреждала Марфа:
– Уже перед тем, как писать договор будешь, почувствуешь такую тоску и боль, что сразу захочется воротиться. Прислушайся к себе. В этот момент ты еще можешь остановиться. Если такова будет воля твоя, сразу же уходи той же дорогой, что и явилась. По сторонам не смотри, не оборачивайся, иди быстро. И больше в этот лес ты входить не должна. Но если решишься продолжать, будь твердой духом. Не позволяй пугать себя. Отринь свою боль. Переступи через нее. Та дорога, которую ты выбрала, постоянно с болью тебя сталкивать будет. И каждый раз придётся перешагивать.
