– А вот вы скоро умрете – вы же старая уже. Вы будете к внукам своим приходить, чтобы знак им с того света подать? Чтобы они не боялись?
Рада была вынуждена дочку утянуть в другой конец коридора, а старушка что-то возмущенно ворчала им вслед.
Всю жизнь от дочери были сплошные проблемы. Ее странная одежда. Ее странные мысли. Ее странные друзья.
Рада втайне надеялась, что бесхитростность временной деревенской жизни успокоит мятежную, приведет ее в состояние если уж не священного наблюдателя, то хотя бы научит очарованию простоты. Сама она давно поняла, что простота – удел сложносочиненных, как бы странно это ни прозвучало. По сравнению с простотой-как-искусством все эти вычурные позы, все эти модные «я-не-такая-как-все» – мелко. Но нет – куда уж там. Даже в глухой деревне дочь вляпалась в историю – нашла себе в подружки полусумасшедшую соседскую бабку и целыми днями о чем-то с ней шепталась.
Был ли у самой Рады хоть один откровенный разговор с дочерью? Поделилась ли Яна с нею хоть раз чем-то, что казалось ей важным? В последнее время у них вообще не семья была, а вынужденное соседство. Яну можно понять – трудно жить с таким, как Сашенька, в одном пространстве и делать вид, что всем доволен. Может быть, отчасти ревновала Рада к старухе. Или просто не понимала – ну о чем там можно шептаться часами, полуграмотная бабка же, с серьезной дурнинкой к тому же. Хотя ревность – это и есть непонимание.
Вдруг она увидела дочь в окно. Яна, как ни в чем не бывало, стояла в толпе возле автолавки, еще и переговаривалась с кем-то, и на руках у нее был Мишенька. Сердце ухнуло вниз – ну что за человек, ну зачем же, как это возможно, что за болезненная тяга к селф-деструкции?
Лариса подошла со спины – тихо, так, что когда она заговорила, Рада вздрогнула:
– Ее надо вернуть. Нельзя ей там быть, с маленьким. Я схожу.
– С ума сошла? Сиди дома. Я сама.
Выбежала на крыльцо – дочь шла ей навстречу.
Яна шла к дому с таким лицом, что было ясно – беда случилась. Она находилась в том возрасте, когда большую часть времени кажешься окружающим совсем взрослой, но иногда почти растаявшее детство солнечным зайчиком пробегает по лицу. И люди удивляются – ну надо же, ростом под метр восемьдесят, а еще дитя дитем. Вот в тот момент Яна выглядела маленькой, с нее слетала вся ее самоуверенная спесь.
Все трое – Рада, Максим и Лариса, затаив дыхание, смотрели, как она быстро приближается, и никому не хотелось нарушать молчание, потому что каждый безошибочно понял, что в данный момент переживает ту последнюю минуту безмятежности, которая, возможно, больше никогда не случится. Такое вот было у Яны лицо.
Но вот она подошла, и она молчала. И тогда Максим спросил:
– Что с тобой?
И Лариса спросила тоже:
– На тебя кто-то напал?
А Рада спросила:
– А где же Мишенька?
И тогда Яна закрыла лицом руками и расплакалась, и это было страшно по-настоящему, потому что никто не видел ее слез с тех пор, как ей лет десять исполнилось. Всегда она оставалась спокойной, всегда, что бы ни случилось, и порой такая маска даже казалась Раде оскорбительной.
– Они его к болоту увели, – обреченно сказала Лариса.
А потом колени к груди подтянула, обняла их и монотонно раскачиваться начала. И все приговаривала: «Увели… Увели… Увели его к болоту… Увели…»
* * *
Старуха Марфа сердцем была крепка, ее ожидали годы среди живых. Как бы ни разъедала изнутри чернота, как бы ни надеялась она, уснув, не вернуться, сделать рывок и доплыть к другому берегу Стикса – но нет, ни одышки, ни скачков давления, только вот суставы хрустели, да спина ныла к дождю. Марфа всегда, кажется, знала, что однажды оборвет жизнь по воле своей. При этом в ней вовсе не было суицидального надрыва – этой одурманивающей жажды предела, которая иных заставляет сделать шаг с подоконника, в манящую пустоту, или нажать на курок приставленного к виску пистолета. Ей была чужда романтика заигрывания со смертью – особая романтика, недоступная большинству, червивая. У нее не было никаких идей по поводу возможной загробной благодати – и даже наоборот, ни на что хорошее она особо не рассчитывала.
Просто в один из вечеров того лета Марфа решила – беспафосно и твердо – начался отсчет ее последних минут. Это было решение холодного сердца, без единой микродозы тихой истерики. Просто определила нужный час и теперь готова была сделать все, чтобы переход в мир теней был именно таким, как ей удобно.
Больше не надо ни этого неба над лесом, ни этой луны, которая, наполняясь светом, сначала ласково подманивает, а потом и сиреной зовет к себе. Ничего не надо.
Маленький мертвый мальчик в болоте, серая жижа во рту, вокруг темнота и слизь.
Хватит с нее.
Девочка пляшет на лесном перекрестке, срывая с себя платье и подставляя белую кожу мертвенной луне – радуется новой жизни, которая медленно, как ржавчина, съест ее изнутри, и довольно скоро девочка сама это поймет, да поздно будет.
Вопрос с телом Марфа решила давно. Ее мертвого тела никто никогда не увидит, хоронить ее не будут. Мертвое тело – это слишком интимно. Будут рвать расческой волосы, грубо подвязывать платок, ворошить, ворочать, руки складывать, тряпкой обтирать – та самая некрасивая, стыдная и плотская часть смерти, о которой умалчивается, которую в городах вообще доверяют людям чужим, самоустранившись. А зря. Когда посторонние видят тебя мертвым – это еще более грубое нарушение дистанции, чем когда тебя видят голым.
Марфа достала из сундука единственное свое добротное платье, новое почти, еще времен ее молодости. Бело-голубое, ниже колен, по довоенной моде – еще мать Марфина шила его, да так и не суждено было ему стать обрамлением чьей-то красоты, так и пролежало в сундуке, как сброшенная змеиная шкурка. Швы пожелтели немного, и пахло от платья лежалой тканью, и нежный его цвет как будто делал лицо старухи еще более желтым и мрачным, но не все ли равно. Свидетелей у ее перехода за черту не будет, так что погребальный наряд – это просто проблеск уважения к смерти, попытка сделать себя хоть немножечко более особенной по сравнению с днем вчерашним, и с любым из других ее одинаковых дней. Марфа с годами не поправилась – голодные годы кончились, а привычка выживать на малом осталась на всю жизнь. Платье даже немного болталось на ней.
В последнем ужине она не нуждалась – еда была всегда необходимостью, а не радостью тела. Под кухонным столом нашлась початая бутыль с домашней наливкой из черноплодки, и Марфа глотнула немного прямо из массивной металлической кружки, с которой она обычно ходила напиться к роднику. Из стареньких часов с хриплым гудением выпорхнула пружинка – раньше там кукушка косорылая была, да сломалась давно. Вот и полночь, ей пора.
