Матушка со вздохом закрыла молитвенник и вновь подозвала девочек. Я видел, как две белые фигурки скользнули к алтарю, затем, насколько я мог разглядеть, сестры преклонили колена рядом с матушкой. Матушка снова раскрыла молитвенник, на руках ее дрожали бледные отсветы лампадки. Голос звучал в тишине, неспешный, исполненный благочестия. Сестры слушали, мне смутно виделись их головки, обе были причесаны одинаково, волосы ниспадали на непорочную белизну платья, гладкие, траурные, долгие, как у назареян. Я задремал было, как вдруг крики сестер разбудили меня. Я глянул вниз и увидел их посреди часовни, обе прильнули к матушке. Отчаянный испуг был в их голосе. Матушка схватила девочек за руки и вместе с ними выбежала из часовни. Я поспешно спустился и хотел было последовать за ними, но ужас приковал меня к месту. Из усыпальницы воина доносился лязг костей. Волосы у меня на голове зашевелились. Мертвая тишина стояла в часовне, и явственно слышно было, как гулко грохочет череп, перекатываясь по каменному изголовью. Я познал страх, какого не знал дотоле. Но мне не хотелось явить себя трусом в глазах матушки и сестер, и я замер перед алтарем, вперив взгляд в приотворенную дверь. Свет лампадки подрагивал. На высоком окне колыхался занавес, тучи проползали, заслоняя луну, звезды загорались и угасали, как жизни человеческие.
Внезапно издали послышались веселый лай собак и перезвон бубенцов. Суровый голос клирика звал:
— Ко мне, Карабель! Ко мне, Капитан!
То был приор Брандесо, он пришел исповедать меня. Затем я узнал голос матушки, испуганный и трепещущий, и явственно расслышал резвый бег собак. Суровый голос клирика звучал все ближе, неспешный, словно григорианское песнопение:[104]
— Посмотрим, посмотрим, что там такое… Только не гость с того света, могу поручиться… Ко мне, Карабель! Ко мне, Капитан!
Две борзые остановились у порога часовни, за ними в дверях показался приор Брандесо.
— Что здесь происходит, сеньор королевский гренадер?
Я отвечал сдавленным голосом:
— Сеньор приор, я слышал лязг костей в гробнице!..
Приор медленно прошел по часовне. Был он статен и держался очень прямо. В пору молодости он также служил в Королевском гренадерском полку. Его длинная белоснежная сутана волочилась по полу. Приор подошел ко мне, опустил тяжелую руку мне на плечо и, глядя в мое бескровное лицо, проговорил сурово:
— Да не скажет вовеки приор Брандесо, что у него на глазах дрожал от страха королевский гренадер!..
Его рука лежала на моем плече, мы стояли не двигаясь и безмолвно смотрели друг на друга. В наступившей тишине мы услышали, как гремит череп воина, перекатываясь в гробнице. Рука приора не дрогнула. Рядом с нами борзые наставили уши, вздыбили загривки. Снова мы услышали, как гремит череп, перекатываясь по каменному изголовью. Приор встряхнул меня за плечи:
— Сеньор королевский гренадер, а ну-ка взглянем, что там за нечисть!..
И он подошел к надгробию и ухватился обеими руками за бронзовые кольца, вделанные в одну из плит, ту, на которой была высечена эпитафия. Я тоже подошел к надгробию, дрожь все не унималась. Приор глядел на меня, не разжимая губ. Я положил руку поверх его руки на бронзовое кольцо и потянул. Каменная плита тяжело подалась. Перед нами зияла пустота, черная, дышащая холодом. Я увидел, что череп, желтоватый и блестящий, еще шевелится. Приор опустил руку в усыпальницу и взял череп. Затем, все с тем же выражением лица, все так же молча, он протянул череп мне. Содрогнувшись, я принял его. Я стоял у самого алтаря, свет лампадки падал мне на руки. Опустив глаза, я увидел меж своих ладоней змеиное гнездо. В ужасе я отшвырнул череп. Змеи с шипением расползлись, череп покатился по ступенькам алтаря, легкий и гулкий. Приор взглянул на меня, его глаза воителя сверкали из-под капюшона, словно из-под забрала шлема.
— Сеньор королевский гренадер, не получит ваша милость отпущения… Я не даю отпущения трусам!
И он вышел, прямой и суровый, длинная белоснежная сутана волочилась по полу. Слова его еще долго звучали в моих ушах, звучат и поныне. Быть может, словам приора Брандесо и обязан я тем, что впоследствии умел улыбаться смерти, точно женщине!..
(перевод С. Николаевой) I
Город Сантьяго[105] в Галисии всегда был одним из святилищ мира сего, и души людские там все еще ждут чудес, открывающихся пристальному взгляду…
II
Как-то раз моя сестра Антония взяла меня за руку и повела в собор. Антония была гораздо старше меня. Высокая и бледная, с черными глазами и немного грустной улыбкой. Она умерла, когда я был еще маленьким. Но как помню я ее голос, и ее улыбку, и лед руки ее, сжимавшей мою по дороге в собор!.. Лучше всего помню ее глаза и светлое и трагическое пламя ее взгляда, обращенного на одного студента, который гулял по галерее, закутавшись в синий плащ. Я боялся этого студента. Он был высокий и тощий, лицо мертвеца и глаза тигра, жуткие глаза под тонкими и жесткими бровями. Как бы для того, чтобы еще усилить это сходство с мертвецом, у него при ходьбе хрустели коленки. Моя матушка ненавидела его и, не желая видеть, всегда держала закрытыми ставни на окнах, которые выходили на Галерею золотых дел мастеров. В тот день, помнится, он гулял, закутанный, как обычно, в синий плащ. Он настиг нас перед вратами собора и, выпростав из-под плаща свою иссохшую, как у мумии, руку, омочил пальцы в святой воде и предложил ее моей перепуганной сестре. Антония обратила на него умоляющий взгляд, и он, улыбаясь, прошептал:
— Я в отчаянии!
III
Мы вошли в часовню, где несколько старух молились, читая вечерние молитвы. Часовня эта темная и большая, деревянный настил там всегда скрипит, а скрип еще усиливается высокими романскими сводами. В детстве часовня вызывала во мне ощущение деревенской тишины и покоя. Я наслаждался в ее тени, как под кроной старого каштана, как под сенью виноградной лозы, вьющейся над каким-нибудь крыльцом, как в прохладе пещеры отшельника где-нибудь в горах. Вечерами там всегда собирались старухи, читавшие молитвы. Их голоса, слитые в исступленный шепот, отражались от сводов и, казалось, освещали розы витражей, подобно заходящему солнцу. Под сводами ее всегда слышались гнусавая и торжественная разноголосица молитв, глухое шарканье по настилу, позвякивание серебряного колокольчика в руках у мальчика-служки, когда он поднимает зажженную свечу над плечом капеллана, читающего по складам в требнике страсти Господни.
О кортисельская часовня, когда же душа моя, постаревшая и усталая, вновь погрузится в твою врачующую сень!
