— Вы хотите сказать, меня могут… шантажировать тем, что мне дорого? — шепотом спросил он.
— Разумеется. Пинелло-Лючиани не успел до припадка поговорить с вами о ларце?
— Нет.
— Но… вы же держите в руках его жизнь. Помните, он может и убийц нанять. Не выпускайте ларца из рук. Открыть его он не сможет, и ему все равно будете нужны вы. Но на вашем месте любой разумный человек упредил бы его…
— Уничтожить вольты?
— Конечно. Целее будете, поверьте, — старуха торопливо отошла, заметив входящего графа Филиппо Боминако.
Нельзя сказать, что Джустиниани не понял донну Марию. Понял, и даже признал за ее милостью некую житейскую мудрость. Он достаточно насмотрелся на Нардолини, Рокальмуто, Убальдини и Пинелло-Лючиани, чтобы не понимать, что эти люди способны на все. Да, они могли шантажировать его, могли и попытаться снова уничтожить, причем, не церемонясь — из-за угла в спину. Он и так непростительно запаздывал с пониманием, и не хватало, чтобы Катарина или Елена пострадали из-за него. Но уничтожить вольты? Это было до смешного неблагородно, и даже притом, что от этих людей ответного благородства было не дождаться, подобные методы претили ему. Убивать кокаиниста или припадочного — это было немыслимо.
Забавно при этом было мнение, высказанное в этот же день маркизом ди Чиньоло, тоже пришедшим на соболезнование. Его сиятельство посетовал, что Джанпаоло Джустиниани словно забирает к себе всех, кто был в его круге… Мистика, просто мистика… Винченцо важно кивнул, про себя же подумал, что сам он, что и говорить, основательно помог дорогому дядюшке составить ему компанию в преисподней.
На похороны Ипполиты Массерано Винченцо Джустиниани не пошел. Он затворился в библиотеке, как монах в келье, и покидал дом, только отправляясь на мессы. С отцом Джулио он обсудил сложившуюся ситуацию, и поделился беспокойством по поводу сказанного донной Марией. Что делать со смертельно опасными дьявольскими безделушками? Они жгли руки и бесили его.
— Ты считаешь, что, даже если ты раздашь эти куклы дьявола — тебя все равно не оставят в покое?
— Нет, я начал кое-что понимать. Они, рабы дьявола, хотят сделать меня своим рабом. И ни перед чем не остановятся. Я вижу то, чего они не видят, и могу то, что не могут они. Я им нужен.
— Но постой. Я видел их. Корчащийся в падучей, наркоман с потрескавшимися ноздрями и безногий старик на костылях. Только этот, с бородкой, шевелился без посторонней помощи. Не Бог весть какая армия.
— Не армия, — согласился Джустиниани, — но добавить сюда нужно, как я понимаю, твоего коллегу Гвидо Веральди и Энрико Петторанелло. А против шести подонков я бессилен, тем более, сам понимаешь, неизвестно, где и когда ударят…
— Да, сын мой, вляпался ты.
— И ты, Брут… только твоих упреков мне и недоставало. Я никуда не вляпывался. Провести жизнь среди книг, молиться Господу, обзавестись сыновьями, воспитать их достойными людьми, путешествовать, может быть, написать книгу… Что греховного было в моих желаниях? Нет же, невесть откуда мне падает на голову дьявольское наваждение. За что? А главное, что делать, Господи, что делать?
— Молись, Бог поможет. При этом отмечу вскользь, пока ты подлинно для этих людей стал молотом… Молотом ведьм и колдунов.
Джустиниани усмехнулся.
— Для этого многого не нужно. Всего-навсего зашвырнуть наследство Джанпаоло в камин. Но в итоге, чтобы смертно не нагрешить, мне придется просто затвориться в библиотеке, как в монастыре. Господи, еще и девчонка на шее… — он тяжело вздохнул, — я говорил тебе, кстати, что в ларце и кукла моей несостоявшейся невесты? Интересно, что Глория хотела от Джанпаоло? На каком грешном желании поймали ее гибельные боги?
Он задал этот вопрос без всякой задней мысли, никак не думая, что когда-нибудь узнает ответ.
Тем не менее, по возвращении домой его ждала Глория Монтекорато, приехавшая за несколько минут до него. Джустиниани изумился, взглянув на неё. Сегодня она выглядела просто ужасно: глаза были тусклы и блеклы, щеки отвисли, кожа казалась землистой.
— Дорогая, что с вами? — Джустиниани удивился вполне искренне.
— Зачем ты это делаешь? — прошипела Глория вместо ответа, — зачем тебе это нужно?
— Что именно? — снова изумился он, ибо совершенно не понял Глорию.
— Я постоянно слышу твой голос, ты говоришь со мной и требуешь, чтобы я повесилась, ты и на Рокальмуто наводишь свои проклятые чары, но я тоже кое-что умею, помни…Ты просто подлец, мстительный подлец… Но Джанпаоло обещал мне славу великого медиума! И у меня великий Учитель! Запомни, найдутся и посильнее тебя! Мстишь, да, мстишь? — лицо Глории были перекошено судорогой, глаза вылезали из орбит.
Джустиниани сначала просто оторопел, потом напрягся. Никаких чар он ни на Глорию, ни на Рокальмуто не наводил, он прочел об этом в книгах Джанпаоло и слышал от ее светлости герцогини Поланти, и уже успел забыть мерзкую и кощунственную обрядность дьявольских наговоров, и потому несправедливые обвинения в колдовстве и мстительности подлинно задели его. При этом он затруднился бы сказать, какое из обвинений ранило его больнее. Но тут сказанное Глорией дошло до него в полноте. Он толкает Глорию к самоубийству? Что за нелепость?
Неожиданно он вспомнил слова Джованны… Новый мессия…
— А ты уверена, что это я говорю с тобой, а не Аштар Шерана?
Трудно было даже описать впечатление, произведенное на Глорию этим именем. Глаза ее расширились, на губах выступила пена.
— Не смей… не смей произносить его имя, — взвизгнула она и, подобрав юбки, выскочила из комнаты.
Джустиниани удивленно почесал лоб. Он ничего не понимал, кроме того, что у его бывшей невесты основательно расстроены нервы, а, может быть, и с головой не всё в порядке. Отец Джулио всегда говорил, что мера одержимости всегда прямо пропорциональна страстности глупца, и если он был прав, то страсти Глории были запредельными…
Он пожалел, что не отдал ей вольт, но выскочила она так неожиданно, что Винченцо растерялся.
Тут Джустиниани почувствовал головокружение и истому, вялую слабость и сонливость. Все, на сегодня хватит. Он устал…
Господи, как он устал…
Глава 5. Дьявольская любовь
Услышь, дщерь, и смотри, и приклони ухо твое,
и забудь народ твой и дом отца твоего.
И возжелает Царь красоты твоей
Пс. 44, 9
Проснулся, однако, рано, на рассвете. В распахнутое окно задувал теплый майский ветер, чуть шевеля тяжелые портьеры, в проеме которых голубело небо. День обещал быть солнечным. Трубочист еще спал, свернувшись клубком. Джустиниани вспомнил, что зван сегодня на музыкальный вечер к Марии Леркари, ее приглашение уже несколько дней валялось на столе. Ехать не хотел. Желание уехать из Рима снова напомнило о себе и, так как он усладился этой мыслью, расползлось в нем и стало нестерпимым. Воображение рисовало ему храмы Неаполя, греческие монастыри, тихие воды Средиземноморья, Иерусалим, тишину и уединение полуразрушенных крепостей и старых замков…
