– Благодарю вас, майор. Верьте мне, уже завтра вы убедитесь, что я способен действовать как подобает.
Горе и отчаяние, исказившие лицо генерала, были явно глубоки. Растроганный майор пожал генералу руку и удалился, вознося небесам более прочувствованную, чем обычно, благодарность за то, что ни одной окаянной кокетке еще не удалось разбить его сердце силою своих чар.
Эта сцена разворачивалась на втором этаже, а одновременно с нею имела место сцена в библиотеке. Трехерн сидел там один, любуясь роскошным зимним закатом и, судя по блеску в глазах и по улыбке, строя планы на будущее. Легкий шорох и едва уловимый аромат фиалок предупредили Трехерна о приближении миссис Сноудон, и его кольнуло дурное предчувствие, в верности которого он убедился, как только она появилась, ибо в ее лице смешались торжество, решимость и страсть. Шагнув в эркер и став так, чтобы алый закатный свет падал на ее прекрасное лицо и царственную фигуру, миссис Сноудон заговорила ласково и в то же время жестко:
– Ну что, Морис, предаетесь мечтам, которые не сбудутся, если я того не пожелаю? Мне известен ваш секрет, и с его помощью я не дам осуществиться лелеемой вами надежде.
– Кто вам сказал? – Трехерн вспыхнул и почти свирепо сверкнул глазами.
– Я сама все выяснила, я предупреждала, что смогу. У меня хорошая память. Она хранит давно позабытые слухи, вдобавок я читаю по лицам, улавливаю каждое слово, фиксирую каждый жест тех, кто у меня под подозрением, и эти люди неосознанно дают мне ниточки, ведущие к истине.
– Сомневаюсь, – усмехнулся Трехерн.
Миссис Сноудон наклонилась, шепнула ему на ухо одну-единственную коротенькую фразу, и Трехерн вскочил – лицо белое, взгляд такой, будто его только что прокляли.
– Продолжаете сомневаться? – холодно спросила миссис Сноудон.
– Это он вам сказал! При всем вашем искусстве, при всех уловках вы не смогли бы сами дознаться, – процедил Трехерн.
– Вы ошибаетесь. Я вас предупреждала: для одержимой женщины нет ничего невозможного. Я обошлась без посторонней помощи, ведь мне было известно больше, чем вы думаете.
Трехерн почти упал в кресло и в отчаянии закрыл лицо руками.
– Я мог бы и сам догадаться, что вы будете меня преследовать, что перечеркнете все мои надежды как раз тогда, когда у них больше всего шансов сбыться. Как вы намерены использовать этот злосчастный секрет?
– Открою его Октавии и тем облегчу ей задачу. Так будет гуманнее по отношению к вам обоим. Даже если вы заполучили бы Октавию, ваше счастье омрачалось бы памятью о бесчестье. А девушку я избавлю от позора и горя, которые она, несомненно, испытает, когда с роковым опозданием поймет, что тот, кому она себя вверила, по сути…
– Молчите! – выкрикнул Трехерн.
Миссис Сноудон вздрогнула и побледнела в секундном испуге, потому что Трехерн вдруг встал во весь рост, без кровинки в лице, искаженном негодованием.
– Этого слова вы не произнесете! Вам известна только половина правды, и если вы будете шантажировать меня или докучать Октавии, я тоже стану предателем – расскажу генералу, какую игру вы ведете с моим кузеном. Вы изображали страсть ко мне и продолжаете это делать, однако прельщает вас, как и раньше, титул моего кузена, и вам мнится, будто угрозами разрушить мои надежды вы гарантируете себе мое молчание и достигнете цели.
– Все не так! Джаспер для меня ничто. Его, а не вас, я сделала своим орудием. Если я угрожаю, то для того, чтобы вы не сблизились с Октавией, которая не сможет простить вам прошлое и не будет любить вас таким, какой вы есть – как любила я в течение всех этих кошмарных месяцев. Вы говорите, что мне известна лишь половина правды, так откройте остальное, и я отстану от вас.
Если когда-либо человек чувствовал искушение обмануть доверие, то этим человеком был в ту минуту Трехерн. Одно слово – и он получит Октавию; молчание – и он потеряет ее, ибо миссис Сноудон не шутит, утверждая, что у нее есть власть навеки очернить его доброе имя. Истина уже трепетала на устах Трехерна и сорвалась бы с них, не взгляни он случайно на портрет отца Джаспера. Этот человек проникся любовью к сироте, пригрел его, дал ему приют, сделал сыном, а умирая, наказал присматривать за юношей с бунтарскими замашками, служить ему и беречь его, ибо покидал родного сына как раз тогда, когда тот более всего нуждался в отцовской опеке.
– Я дал обещание, и я его сдержу, чего бы это ни стоило, – Трехерн вздохнул и сопроводил свои слова смиренным жестом, подавляя праведный гнев. – Я не скажу вам ни слова, хоть вы и лишаете меня того, что дороже самой жизни, – продолжал он, обращаясь к миссис Сноудон. – Ступайте прочь и делайте, что вам угодно. Но помните, что могли бы заслужить глубочайшую благодарность человека, который, по вашему утверждению, вам дорог – а получите от него ненависть и презрение.
Не дожидаясь ответа, Трехерн скрылся у себя в комнате, а Эдит Сноудон упала на диван, измученная борьбой противоречивых чувств: любви и ревности, раскаяния и отчаяния.
Эдит не смогла бы сказать, долго ли просидела в таком состоянии. Звуки шагов заставили ее очнуться и поднять взгляд. Из глубины комнат, что вливались одна в другую, к ней приближалась Октавия. Отметив, как мила девушка в своей юной свежести, какой от нее веет невинностью и прямодушием, бесподобная, куда щедрее одаренная природой Эдит Сноудон почувствовала зависть. Особенно потрясло ее выражение лица Октавии. Сразу было видно, что девушка чиста и в ладу с собой, а это привлекает сильнее, чем физическая красота, пленяет больше, чем царственная осанка или грация.
Наконец Октавия остановилась прямо перед Эдит Сноудон, на устах – улыбка, в глазах – печаль и симпатия, в руках – букет бледных зимних роз. Протянув цветы своей сопернице, девушка заговорила просто и искренне:
– Дорогая миссис Сноудон, я не могу допустить, чтобы солнце село прежде, чем я заглажу свою вину перед вами. Я отнеслась к вам с неприязнью и недоверием, я неверно судила о вас, и вот я здесь, чтобы смиренно просить прощения.
Октавия, со свойственной ей девичьей импульсивностью, вдруг опустилась на колени перед женщиной, которая вздумала разрушить ее счастье, положила ей на колени розы – символ примирения и устремила на нее молящий взор. Миссис Сноудон на миг опешила, почти уверенная, что Октавия разыгрывает сцену с целью обезоружить опасную соперницу. Однако в милом девичьем лице не было фальши, и это миссис Сноудон поняла с первого взгляда. Слова Октавии поразили ее в самое сердце. Не помогли сдержаться даже гордыня вкупе со страстью, и миссис Сноудон неожиданно для себя заключила девушку в объятия и залилась покаянными слезами. Она ничего не говорила, молчала и Октавия. Обе чувствовали, что преграда между ними тает, и каждая глубоко проникла в душу другой – целый год жизни бок о бок не дал бы такого взаимопонимания, как эти считанные секунды. Октавия ликовала: чутье не обмануло ее, ибо под вуалью холодности, гордыни и ветрености миссис Сноудон скрывалось сердце, жаждущее сочувствия, поддержки и любви – и эту жажду Октавия угадала. Миссис Сноудон казалось, что дурное уходит из ее души, остается же лучшая часть – та, что соткана из правды и благородства. На притворство она ответила бы притворством, в котором поднаторела, но сейчас верх взяли врожденные положительные качества. Да, первая половина ее жизни прожита впустую, нрав далек от совершенства, тем не менее зачатки добродетели, что присутствуют даже в худших людях, есть и у Эдит Сноудон. Излейте на них солнечный свет и росу любви – и они прорастут и даже дадут плоды, пусть и поздние.
– Простить вас! – с надрывом воскликнула Эдит. – Это я должна умолять о прощении, это мне надо искупить свою вину, сознаться и раскаяться. Простите меня, пожалейте, возлюбите, ибо я гораздо более несчастна, чем вам кажется.
– Всем сердцем, всей душой я с вами! Верьте мне, не отвергайте мою дружбу, – прошептала Октавия.
– Господь свидетель, я нуждаюсь в подруге! – вздохнула бедная Эдит, не выпуская из объятий единственное существо, которое покорило ее душу. – Дитя, хотя у меня хватает пороков, их не столь много, чтобы я не решалась посмотреть в ваше невинное личико и назвать вас подругой. У меня никогда не было подруг. Матери своей я даже не помню, до вас никто, ни один человек не пожелал увидеть, что добродетель, честность и справедливость свойственны и мне; вы – первая. Верьте мне, любите меня, Октавия, поддержите меня, и я отплачу вам хотя бы тем, что устрою вашу судьбу.
