Только слабый запах зажженных свечей остался — и это тоже был запах Сашиного одиночества.
Он позвонил Лике — почти не надеясь на то, что она согласится, но — она согласилась, ему показалось, что она была рада его предложению.
Одиночество не отступало, и тревога за Димку — тоже, он набрал снова номер его мобильника, но — никто не ответил. Хотел набрать домашний номер — но остановился. «Бестолково, только потревожу его мать».
Он не знал, где можно найти Димку. И как ему помочь.
Чтобы отвлечься, Саша начал разбирать бумаги, оставшиеся от матери, — и наткнулся на странное стихотворение, написанное ее рукой, — но он догадался, что стихотворение не ее.
Снег заметает дома и дороги,
Ты имя выводишь мое на снегу.
Любимый, оставь ты эти тревоги,
Я буду ждать на другом берегу.
Сыро и пасмурно, пахнет апрелем.
Ты мерзнешь и шепчешь: я не смогу,
Но ангелы, милый, еще не пропели.
Я буду ждать на другом берегу.
Плавится небо от зноя и пыли,
Ты остаешься один на бегу.
Помни, родной, что когда-то мы были,
Я буду ждать на другом берегу…
Единственный мой, я тебя не забуду,
Я буду ждать на другом берегу.
Он еще раз прочитал его — понимая, что эти строчки для его матери очень много значили, она хранила этот листок с особенной тщательностью. И — эти слова были для нее откровением. А сейчас и Саше это стихотворение Е. Навроцкой казалось подсказкой, ответом на вопросы, мучившие его всю жизнь, разбивающие его одиночество. «Я буду ждать», — повторил он. Перевернул листок, пытаясь найти адресата, — нашел только две буквы MV и подумал — это имя автора, это не адресат.
Ему стало так больно, что он закрыл глаза и — увидел развалины монастыря, и там, на дороге, одинокую женскую фигурку, двигающуюся по направлению к развалинам, и ему отчаянно хотелось пойти за ней, он сделал шаг — и удивился, потому что она словно ждала его, а потом шла дальше — и с каждым шагом совершалось маленькое чудо — монастырь не приближался, но — восстанавливался, с каждым их шагом…
А когда он открыл глаза — он увидел, что икона светится, совсем немного, едва-едва, но — она светится.
И — тихий женский голос, так похожий на материнский, сказал:
— «Кричат мне с Сеира: сторож! сколько ночи? Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь». Я буду ждать тебя. Я помогу тебе. Приближается утро, помни об этом. Еще ночь — но уже приближается утро…
Сейчас ему казалось, что все происходит не с ним. Он просто пытался еще остаться в этом мире — неизвестно зачем, он сам не мог найти ответ на этот вопрос.
А на тот, который ему задавали, он даже не хотел отвечать.
— Дима, так нельзя. — Вкрадчивый голос Андрея не давал ему забыться. — Ты должен много денег. Когда ты занимал эти деньги, ты должен был думать, как ты их будешь отдавать. Мы с тобой договаривались, что ты принесешь мне ковчег. Так? Теперь ты сообщаешь мне, что его нет. И — той иконы тоже нет, а, Дима?
— Нет, — прошептал Дима.
— Ну, и что мы скажем тому, у кого брали деньги? — развел руками Андрей. — Что наш мальчик Дима взял много денег, обещал товар — и обманул… Разве можно обманывать людей, Дима? Серьезных людей. Людей, от которых зависит мой бизнес, между прочим. Эти люди, Дима, поддерживают моих художников. Они оплачивают им безбедное существование, а потом оплачивают их выставки. И — такую малость просят, Дима, такую малость! Ковчег и икону. Раньше ты не отказывался нам помогать. А теперь что происходит?
— Просто их нет, — с отчаянием повторил Дима. — Что я могу поделать, если их нет?
— Думаю, ты просто должен был добыть эту икону, Дима. Но ты этого не сделал. Неужели было так трудно выполнить небольшую просьбу человека, который когда-то помог тебе, а? Совсем маленькую просьбу… И тебе простили бы твой долг. Теперь — ты попадаешь в переплет, и я должен мчаться через весь город, чтобы попытаться тебе помочь. Не слишком ли много чести для такого лгуна и обманщика, Дима?
— Я… пытался найти этот ковчег, его мать кому-то продала, — оправдываясь, пробормотал Дима. — А иконы этой, про которую вы рассказывали, у Сашки нет. У него есть какая-то — но совсем не такая. Той, которая сияет вся, — нет у него. Я искал.
Он сам не понимал, как он оказался в этой комнате и почему здесь Андрей, — не мог понять, кто эти люди вокруг — странные, непонятные, похожие на тени…
Коротко стриженные, почти под ноль, в защитного цвета одежде, и еще двое — черных, с безразличным злом в глазах. Тоже в хаки. Мир, покрашенный в хаки. Шар цвета хаки, вспомнил он с трудом слова. Эти четверо — бандиты. И получается, что Андрей — интеллигентный душка Андрей, с ними заодно. «Господи, какой я дурак», — подумал Дима. Если бы он мог, он бы засмеялся над своей глупостью. Но — почему-то больше хотелось плакать.
«Мне это снится», — подумал он, с трудом разлепляя веки — свет больно резанул по глазам.
Но — они были вокруг, и Андрей с его круглыми добродушными глазами, и эти коротко стриженные амбалы, два Марка Крысобоя, и там, в тени, он видел еще одного, плохо различимого, а руки были связаны за спиной, крепко прикручены к стулу — некуда ему деться, это не сон, это кошмар, который происходит с ним в реальности. И реальность сейчас стала странной и зыбкой, и он, Дима, — зыбкий и хрупкий, как в песне — «хрусть и пополам», нет Димы, и этой реальности тоже нет…
— Дима-Дима, — рассмеялся Андрей. — Ну зачем так врать? Куда она могла деться, эта икона? Ведь я-то знаю, что Канатопов тогда еще, в двадцатых годах, эту икону из монастыря вывез, и спрятал, и — всю жизнь трясся над своим сокровищем, даже музею не отдал, хотя — всю свою коллекцию, собранную им во время таких вот «набегов», отдал. Только икону эту — не отдал.
— Нет ее у Сашки! — почти закричал Дима. — Я не вру!
— Ну-ну, не врешь, конечно, просто ты глуп и наивен, наверное, и не понимаешь, что сейчас подставляешь своего приятеля, потому что… Дима, этот человек — он не такой, как мы с тобой. Ты уже имел возможность в этом убедиться. Он очень серьезный человек, я уже устал тебе это повторять. Он не любит, когда ему говорят «нет». Он получает свое, Димочка, он в любом случае получает свое. И эту икону он тоже получит. Только вот — ни тебе, ни твоему приятелю я не смогу помочь. И — твоей матери тоже. Давай подумаем — ты позвонил мне, чтобы я тебе помог. Я пытаюсь тебе сейчас помочь. Я даже согласен поговорить с Борисом Георгиевичем, понимаешь? Чтобы он подождал. Подумай, мальчик. Иначе — я умываю руки. Я не смогу тебе помочь. Согласись, что портить из-за тебя отношения с этим человеком, от которого зависит не только моя судьба — но и судьба многих людей, я не имею права. В игре проще пожертвовать… пешкой.
