Эскулап сейчас был не в силах оценить мелкие странности пейзажа. Было плохо.
Ему было очень плохо, он еле тащился вдоль улицы-дороги, и с трудом подавлял желание принять очередную дозу… И думал, что полный цейтнот наступил раньше, чем он рассчитывал. Эта попытка последняя, если ничего не получится, если Евстолия, внучка старой Ольховской, не сохранила вещи бабки, если они пропали, или даже находятся где-то еще – пусть даже неподалеку, пусть даже в сотне-другой километров, тогда… Тогда он отойдет немного в сторону от Касеево, выберет живописное местечко под старым, разлапистым кедром, – и застрелится. Вариант казался более чем вероятным. Настолько вероятным, что пистолет лежал уже наготове, в правом боковом кармане куртки…
Дом Евстолии Ольховской (по мужу Парамоновой) стоял чуть на отшибе от остальных, словно форпост, выдвинутый и сторону тайги. Неужели унаследовала от бабки нелюбовь соседей? Эскулапу не хотелось об этом думать, сил на мысли не оставалось, силы были лишь на то, чтобы пересечь двор – бело-рыжий кобель гавкал, тянулся, цепь не пускала, и он исходил злобой на поднявшегося по ступеням крыльца пришельца.
Тяжело облокотившись на косяк двери, Эскулап постучал, сначала костяшками пальцев, затем кулаком. В доме – ни звука, ни движения. Он забарабанил рукоятью пистолета, готовый, если надо, разнести в щепки дверь – из каких-то потаенных закоулков организма явились последние резервы сил. Надо понимать, действительно последние…
Дверь подалась, приоткрылась. Незаперто. Он шагнул в полутьму сеней. Пес продолжал надрываться. Во внутреннюю, ведущую в дом дверь стучать не стал, сразу потянул за ручку – и здесь незаперто.
«Есть кто дома?» – крикнул он. Ответа не было. Эскулап шагнул в горницу. И сразу, с замершим сердцем, – к красному углу. Ждал самого гнусного – Евстолия росла и взрослела в годы расцвета воинствующего атеизма, и бабкины иконы могли легко отправиться в печку, или быть проданы за бесценок скупщикам, рыскающим по медвежьим углам Севера и Сибири…
Иконостас оказался на своем законном месте.
Эскулап остановился. Попытался успокоиться: нечему пока радоваться, нужной может и не быть, – ну внутри уже подрагивало, трепетало и звенело натянутой струной предвкушение успеха…
Зажигалка прыгала в пальцах, он никак не мог повернуть колесико, наконец бензиновый огонек затрепетал перед почерневшими, неразличимыми ликами… «„Зиппо“ плюс „Шелл“ – вот вам и лампада атеиста», подумал Эскулап в радостном возбуждении, торопливо проводя рукой вдоль образов, и хотел раскатисто, как встарь, хохотнуть шутке, первой своей шутке за минувшие дни, – и не хохотнул. Нужной иконы не было.
НЕ БЫЛО.
Он медленно опустил зажигалку. Подумал, что надо найти и расспросить хозяйку, может, не нравится ей этот образ, может, держит на чердаке, в куче хлама… – подумал тускло, как-то по инерции, и понял – никого не будет искать и расспрашивать, и даже не пойдет под живописный кедр, а просто сожмет прямо здесь губами пистолетный ствол, как младенец сосок матери, и попробует узнать, есть ли что-нибудь там, за гранью…
Он прикусил губу – сильно, до крови – красная струйка зазмеилась по подбородку… Боль отрезвила, отогнала панику. Он заставил себя снова зажечь огонек, снова поднести к иконостасу. Всматривался в каждый образ самым внимательным образом. У третьей иконы лицо смутно изображенной фигуры даже не угадывалось – темное пятно неправильной формы. Но пятно было характерно вытянуто вбок. И слегка напоминало очертаниями морду зверя…
Он сорвал со стены тяжелую, странно толстую доску, поднес к окну… Надпись в верхней части рассмотреть даже на свету было невозможно. Эскулап послюнил палец, тер торопливо, результата не было – затем немного охолонул, полез в сумку, достал кусочек ваты, пузырек с перекисью…
Буквы выступали кусочками, фрагментами…
ОНА!
Св. Вонифатий…
Охваченный ликованием, он не услышал за спиной скрип досок. И обернулся только на женский крик, удивленный и негодующий.
Святого Вонифатия правильнее было бы называть св. Бонифацием – католики, собственно, так его и называют, но у сибирских староверов иностранное имя немного видоизменилось.
Святой это старинный, жил и проповедовал среди ликийцев еще в третьем веке, там же и тогда же пострадал за веру (по одной из версий – был затравлен собаками). Обычная для веков становления христианства история.
Необычным было происхождение Бонифация. Принадлежал он к мифическому племени кеноцефалов – наполовину людей, наполовину волков. В волчьей своей ипостаси соплеменники святого разбойничали по ночам, наводя ужас на Ликию и Памфилию. Солдаты римских наместников устраивали на них облавы, мобилизуя в качестве загонщиков местное население. Порой легионерам кого-то даже удавалось схватить и показательно распять на крестах. Хотя, поскольку днем кеноцефалы выглядели как обычные люди, это вполне могли быть банальные бродяги.
Святой же Бонифаций, приобщившись к истинной вере, ночи проводил в коленопреклоненных молитвах – и не позволял волчьей составляющей своей натуры взять верх над человеческой. Но на православных иконах святой изображался с волчьей мордой, смотревшейся в нимбе странновато. Всего этого Женя Чернорецкий, ныне ставший Эскулапом, в 1972 году не знал. В том была не его вина, скорее беда, – рос в такое время, когда с самой высокой трибуны было обещано: уже нынешнее поколение увидит, как последнюю действующую церковь закроют и превратят в музей. И как последний поп скинет рясу и займется общественно-полезным трудом.
Совет старухи Ольховской: «А ты разузнай у святого Вонифатия…» Женя воспринял не то как издевку, не то как бред умирающей. И не соотнес эти слова с иконой, привлекшей тогда его внимание странной формой заменявшего лик святого пятна (буквы под слоем лампадной копоти и тридцать лет назад разобрать было невозможно)…
Впрочем, в чудодейственную силу образов Эскулап не верил и теперь.
Но память, которую он терзал в поисках выхода и спасения, услужливо подсказала и другую особенность старой иконы. Толщина! Доска, на которой был изображен св. Вонифатий, по крайней мере вдвое превышала обычную.
Мысль мелькнула простая и очевидная – тайник! Тайник, в котором лежит… Что там может лежать, Эскулап, честно говоря, не представлял. Что, собственно, могло перевесить все возможности Лаборатории – технические, информационные, финансовые? Но что-то ведь смогло…
Эскулап знал точно – летом 38 года старая Ольховская ездила в Канск, и две недели обивала пороги, и добилась-таки свидания с сыном… Что она могла передать ему тогда? Некий амулет? Чудодейственное снадобье?
