аппендикс, правда, больше не забегала. Я стала по запаху до поворота понимать – там мужик или нет. Если дымного чернослива не было, я не сбавляла темп и добегала до своего тупичка, разворачивалась, как обычно, и бежала обратно. А если чувствовала дым и чернослив, то просто раньше разворачивалась. Чего человеку мешать? Парк большой, пусть сидит, а я в другом месте побегаю.* * *
Третье убийство произошло в начале ноября.
Листья уже почти облетели, парк стал прозрачнее. Я люблю это пограничное время: уже не осень, но ещё не зима, листьев нет, снега нет. Мне кажется, это очень честное время: всё, что могло быть скрыто листьями или будет скрыто под снегом, обнажается, открывает суть.
В парке по утрам совсем мало людей. Я бы сказала, вообще почти никого нет. Ну, собачники гуляют, конечно, куда им деваться-то, но они стараются выходить попозже, а затемно в ноябре бегать или гулять – психов мало.
Так вот, убийство случилось в начале ноября.
Если быть точнее – второго числа, в пятницу.
Если совсем точно – примерно в семь пятнадцать утра.
Опять собачник.
Сначала передо мной эта шавка возникла – из ниоткуда, блин! Поперёк дороги пробежала и поводок натянула, а хозяин её замешкался у куста. Ссал он там, что ли? Ещё темно было, толком не видно, так я чуть не грохнулась, в последний момент только поводок заметила. Пришлось резко остановиться – а у меня как раз интервальная тренировка! Я, значит, лечу на максимуме, едва к дорожке носками кроссовок прикасаюсь и считаю про себя: «одиннадцать… двенадцать… тринадцать…» и вдруг – шавка! Поводок! Я остановилась, а сердце чуть из груди не выпрыгнуло. Ну, реально – вредно же! У меня пульс, может, шпарит как сумасшедший.
Вот же я разозлилась. И дед этот как ни в чем не бывало из куста выходит и идет за собакой. Зачем ему вообще поводок рано утром в парке?!
И я стою такая, вся в поту, пот стекает со лба струйкой – обычно я обожаю это ощущение, а тут – будто я чистой яростью истекаю.
Расстёгиваю молнию поясного кошелька, достаю нож.
Дед ко мне спиной идёт, не оборачивается, не боится. Как будто и не слышал всех этих новостей про маньяка. Я, значит, сначала ему нож втыкаю пониже затылка, и ещё раза три успеваю ударить в разные места. Главное – в шею как следует воткнуть, там самые важные крупные сосуды, уже не дёрнется. Он хрипит что-то, да кто его услышит, в семь утра тут ходить – дураков нет.
Дед падает, а поводок из руки так и не выпускает, а шавка там, значит, на другом конце поводка повизгивает. Да куда она денется?
У меня сильные руки. Мама всегда гордилась, что я могу тяжести таскать. Когда мы переезжали, я помогала грузчикам со второго этажа диван нести, они тоже с уважением отозвались: мол, мелкая глиста, а – смотри, бицепс какой.
Ну а как бы я тела оттаскивала поглубже в кусты? Я реально худая и мелкая, кроме как на руки, надеяться не на что – массой я ни одного из этих уродов точно не возьму.
Дед ещё хрипел что-то, но недолго.
Я его, значит, оттаскиваю в кусты поглубже, там по весне ещё небольшое болотце разливается, люблю это место. Там калужница цветёт – жёлтая такая, на маленьких островках.
В воде отражается, а если ещё луч света упадёт на воду – вообще красота. Ну, сейчас, понятно, ни болотца, ни цветов – голый ноябрь. Хорошо, я тут почти на ощупь ориентируюсь, каждую тропку знаю. Оттаскиваю тело, а шавка сама следом семенит. Скулит. Я дожидаюсь, пока она поближе подбежит, – и хвать её за загривок.
Вот на собаке-то я оттягиваюсь как следует.
Нож острый, славный, я каждый вечер его точу – ну, это как отжиматься каждый день, чтобы руки в форме были. Всегда наготове. Я не даю собаке сдохнуть сразу, я режу её чуть ли не в лоскуты. Не спеша. Она скулит-то так, еле слышно, можно не торопиться. А, вот умора: когда я уже заканчиваю с собакой, мужик ещё раз всхлипывает. Живой, значит.
Ну, это ненадолго.
Я проверяю, что следов крови на одежде не осталось. Я вообще очень аккуратная, мама всегда хвалит, что у меня одежда в порядке, и я сама себе стираю и глажу. А как ещё – мне ни пятнышка пропустить нельзя, мало ли что.
И вот, я, значит, выскальзываю на дорожку и собираюсь срезать привычным способом – чтобы прямо к дому, и вдруг:
– Валечка! – и какая-то бабка семенит мне прямо навстречу.
И озирается так по сторонам, как будто ищет кого. Ясно – кого.
Нож-то я уже убрала в поясной кошелёк, и крови у меня на одежде нет, так что бабка не пугается, а скользит по мне взглядом равнодушно, и дальше идёт:
– Валечка, Валечка!
Я леденею.
Валечку и псину его, понятно, найдут сегодня – завтра, а бабка потом что скажет? Я представляю себе двух ментов и особенно отчётливо – низенького, с усиками. Как он будет потом бабку допрашивать, не видела ли она кого в парке на дорожке, а?
А?
Ещё темно, конечно, но моя голубая куртка – я даже не думала о маскировке, я же не планировала именно сегодня резать этих шальных, кто знал, что они передо мной выпрутся? – очень заметна даже в сумерках. Это называется – приметы.
По приметам меня быстро вычислят.
Я сжимаю нож прямо через ткань поясного кошелька.
Догнать?
Но я чувствую себя разряженной батарейкой. Как будто у меня заряда хватает на убийство – рраз – и потом я – вдруг – не могу понять как это случилось?!
Я пошатываюсь. Всё плывёт перед глазами.
Я только что – своими руками – я смотрю на ладони, к основанию большого пальца прилип сухой лист – убила человека.
Валечку. Или Валечка – это собака? Собаку я изрезала чуть ли не на куски. Кто – я?!
Я это делаю уже не первый раз.
Мной будто что-то выстреливает, будто у меня нет выхода, выбора, и вся моя жизнь сосредотачивается на острие ножа.
Я точно знаю, что если не дам вытечь крови, если не отворю ей двери – в июль, в сентябрь и вот, в ноябрь, – меня саму разорвёт на куски. С тех пор как я в июне нашла этот нож на дорожке в нижнем парке, во мне это стучит, пульсирует.
Как будто я с июня бегу интервальную тренировку. Убийство – быстрый нож кромсает податливую плоть, сильные руки тащат тело в кусты – короткий спринт. Пульс под сто восемьдесят.
Следующий месяц – заминка, легкая трусца, я восстанавливаю дыхание. Новое убийство – новый рывок. И
