Денди, которого я видела на площадке, наполнял стакан из графина. Он считал выбор песни, произведенный Клер, имеющим непосредственное отношение к Байрону.
«Я ставлю диагноз симптоматики разбитого сердца», — высказал он свое мнение.
«На твоем месте, дорогая, — сказал Байрон Клер, — я бы поинтересовался мнением других».
Заметив, что Шелли и я вошли, денди встал из-за стола и экстравагантно поклонился. Этот поклон, с причудливыми реверансами и фигурами, вышел из моды вместе с рыцарями и высокими ботинками.
Байрон предпочел не вставать и представил нам денди сидя в кресле и не поднимая глаз. «Доктор Джон Полидори. Человек без собственной биографии, призванный писать биографию мою».
Полидори привык к подобного рода насмешкам и не замедлил отплатить тем же. Поклонившись Шелли, он произнес:
— Счастлив иметь удовольствие познакомиться с величайшим поэтом нашего времени.
Байрон усмехнулся.
Полидори продолжал:
— Сегодня вечером я должен был быть в Женеве, но погода…
— Он надоел даже самым близким друзьям, — пробурчал Байрон.
— …я хотел сказать, что погода не позволила. Я надеюсь, что Вы не возражаете против моего присутствия?
— Не возражаю ли я? Конечно, нет, — ответил Шелли.
— Да, терпимость — это добродетель, — сказал Байрон, — увы, у меня нет добродетелей.
Он захлопнул книгу и, взяв большой, как колба алхимика, хрустальный графин, поднялся с кресла.
Я засмеялась. «Я надеюсь, что в этом доме еще есть немного». В ответ не последовало ни слова, ни смеха.
Полидори дал мне пустой бокал.
«Мисс Годвин».
— Госпожа Шелли. Если не по имени, то фактически, — Байрону доставляло удовольствие поправлять его.
Он поднял сосуд с дорогой темной рубиновой жидкостью, которая была мне хорошо знакома. Я прикрыла свой бокал ладонью. Не отводя от меня глаз, с улыбкой на губах, он пронес графин мимо меня и наполнил подставленный с готовностью бокал Шелли до краев. Шелли поднял бокал к свету, смотря на него. Затем поднес к лицу и вдохнул аромат. Отпив немного, он, прежде чем проглотить, произвел во рту шумное бульканье.
«Крепкое винцо».
— Замок Диодати, 1816, — сказал Полидори, живо наполняя свой бокал. Это была настойка опия, опий в жидком виде. Смешанный с алкоголем, чтобы удвоить стимуляцию.
Шелли пил настойку все время, которое я его знаю. У него было с сотню разных недомоганий и болезней — действительных и воображаемых, которые терзали его тело и душу. Из них наиболее ужасными были беспочвенные страхи, головокружения и бредовые состояния, подчас сопровождающиеся внезапными спазмами жизненных органов и конвульсиями. Иногда дело доходило до физических травм. Казалось страхи, рождаясь в душе, стремились мощными энергиями выйти из тела. В такие ночи он не спал, проводя время за книгами. Ужасы, поглощавшие его, могли быть нестерпимыми, и он принимал наркотик. Наркотик же, в свою очередь, приносил свои фантомы. У Шелли было твердое убеждение, что он умрет молодым. Если не завтра, то послезавтра, если не от легочной недостаточности, то от элефантиазиса. В 1913 году у него было наиболее сложное положение. Он разрывался — я вынуждена признать это — между любовью к жене и ко мне. Уединившись в Брэкнелле, отказываясь от пищи, он балансировал на краю пропасти психической болезни. Жизнь становилась сносной только с принятием опия, дававшего холодное и странное освобождение. Тогда опий спас Шелли, но подобно соглашению доктора Фауста с Дьяволом, потребовал от него взамен огромную плату.
Стакан Шелли был пуст, и Байрон вновь наполнил его.
Из столовой пришел Мюррей и пригласил на ужин — «Вас ждет ужин, мой господин».
— Она тоже ждет меня!
Байрон сгреб Клер, обняв за талию, и потащил ее к двухстворчатым дверям, которые Мюррей держал открытыми. Его хромая нога почти волочилась по полу. Проходя мимо окна, Клер стянула развевающуюся от легкого бриза занавесь и навесила ее на Мюррея, который на эту выходку никак не прореагировал. Его спокойствие удивляло и, наверное, было указанием на то, что за долгие годы службы старику приходилось сносить еще не такое. Выражение лица Мюррея было пустым и слегка удивленным. Байрон испытывал такое же уважение к старости, какое он испытывал ко всему прочему, а именно не имел вовсе. Это было достаточно грустно, но больше меня беспокоило то, что я увидела в Клер. Те же тенденции уже отражались в ее поведении. Этот пустой и глупый поступок. Мне показалось, что Клер начала получать наслаждение от неудобства и боли, которые она причиняла другим людям, что, несомненно, было характеристикой Байрона.
Было душно и жарко. Я была уверена, что вот-вот разразится гроза. Из столовой мы услышали их голоса.
Клер. «Что на первое?»
Байрон. «Твои губы».
Клер. «Что на второе?»
Байрон. «Твое тело».
Клер. «А на третье?»
Байрон. «Твоя душа…»
Мюррей поправил занавесь, показал знаком Джастине, чтобы она закрыла окна, и все оставшиеся двинулись в столовую, прихватив с собой настойку опия.
Как свидетельствуют швейцарские альманахи, в то лето погода имела катаклизматическое влияние на окрестности Женевы. Опасность гроз постоянно витала над озером, тяжелые облака концентрировались в районе острова Джура. Дороги стали непроходимыми, все коммуникации с поселениями и частными владениями были отрезаны. Часть мостов снесло наводнениями. Урожай пшеницы остался неубран, хлеб сильно подорожал. Местные власти предупреждали жителей о грозящей опасности и советовали находиться дома.
По озеру плыли мертвые животные, умершие от истощения в борьбе с наводнением. Захваченные врасплох штормом и не в состоянии быстро достичь берега, они утонули или погибли от страха до того как вода попала в легкие. Многие из них еще были на поверхности озера Лак Леман на плаву, темные силуэты на серебристой глади.
Луга виллы Диодати растянулись на расстоянии примерно в сотню ярдов от береговой линии. В семь вечера того дня после первого ливня не было ни капли. Темные облака удалились, открыв долгожданный свет вечернего солнца. Было очень тихо, лишь солнцелюбивые насекомые легонько стрекотали в траве. В центре стояла птичья ванна Купидона, подобно монолиту язычников. Рядом ни людей, ни зверей. И вдруг, как с неба, в нее упала большая серебристая форель. Рыба извивалась и била хвостом, разбрызгивая те капли, которые накопились в лужице. Еще много минут она вздрагивала и содрогалась. Потом вдруг стала неподвижной, лишь жабры двигались, открываясь в агонии медленной, но неизбежной смерти.
Мрачный неприветливый климат снаружи скрашивался беседой внутри дома. Она обнимала сразу вирши и догмы, Кальвинизм (Байрон был его убежденным твердым приверженцем) и Копернианство (Шелли был его убежденным противником), и даже Конфуция. Поэты наслаждались судом, на котором мы, женщины, присутствовали в качестве приглашенной, но, увы, молчаливой аудитории.
