Больше всего меня поражает разрыв между разумом и действительностью. Чрезмерная скука расширяет его, точно так же воздействует и усталость. Этот разрыв может быть и совсем незначительным, но, несмотря на все наши целеустремленные усилия, мы не можем достигнуть контакта с реальностью. И вдруг неожиданное потрясение наполняет все наше существо музыкой, и мы начинаем сознавать, что этого контакта раньше не было. Мы обманывались. Мы; находились в собственном вакууме, медленно душившем нас до смерти.
Позже. Во время перелета в Нью-Йорк
Я должен быть благодарен Хельге: ее смерть вывела меня внезапно из состояния безволия, в которое я позволил себе погрузиться, отдавшись течению обстоятельств. Человеческие существа подобны автомобильным шинам: чтобы достигнуть наилучшего результата, нужно постоянно сохранять их накачанными. Если шина спустила, а вы едете со скоростью несколько миль в час, то вы ее окончательно погубите. То же самое происходит и с вами, если ваша воля ослаблена. За последнюю неделю я допустил, чтобы моя воля ослабла, и еще удивляюсь, почему я так измотан.
Де Сад утверждал, что все люди – садисты, ибо даже самые добродетельные и милосердные испытывают какое-то странное удовлетворение, размышляя над бедами и несчастьями ближних. Он прав, но все это не имеет ничего общего с садизмом: по какой-то необъяснимой причине скука принуждает нас терять всякое чувство реальности. На первый взгляд, вполне можно допустить, что человек, спасенный из палатки на Южном Полюсе, на всю оставшуюся жизнь застрахован от скуки, так как в любой момент жизни он воспринимает все, что с ним происходит, как должное – ему достаточно вспомнить, как близок он был к смерти, и любые обстоятельства покажутся ему просто замечательными, независимо от того, насколько они безрадостны и унылы. На самом же деле, – такой человек способен испытывать точно такую же скуку, как и тот, кто всю жизнь проработал на одной и той же ферме, – если даже не большую. Несчастья других иногда пробуждают нас от наших снов и фантазий.
Меня поражает способность человеческой натуры допускать существование скуки. Преодолейте ее – и вы станете суперменом.
Суббота. 12 апреля. Грейт-Нек, Лонг-Айленд
Утомительная работа мешает исполнению добрых намерений. Я прибыл в аэропорт Кеннеди вчера поздно вечером. Меня встретил Говард Флейшер – американизированный итальянец, невысокий, переполненный жизненной энергией и энтузиазмом – и доставил на своей машине к себе домой – в великолепный особняк на вершине утеса, купленный по случаю (как он сам рассказал) у вдовы известного мафиози, которого застрелили специалисты по заказным убийствам из фирмы «Мердер инкорпорейтид». Флейшер обладал такими обходительными манерами, что невозможно было его не полюбить; ведь у нас оказалось так много общих интересов… Я все ждал, что он вот-вот обнимет меня за плечи и станет обращаться ко мне просто «парень». Вероятно, он занимался более существенными делами, связанными с теневой экономикой: издательство «Линден Пресс», по-моему, – не основной его бизнес, а существует только для «отмывания» больших денег, добытых в обход законов. По дороге он на полном серьезе торжественно заявил, что, по его глубокому убеждению, мой «Сексуальный дневник» – совсем не порнография, а я талантливый и искренний писатель со своими оригинальными идеями… Я слегка поморщился.
Наконец, в половине двенадцатого мы добрались до его дома. Дверь открыла удивительно броская красавица-негритянка, которую он представил своей секретаршей. В комнате нас встретила еще одна молоденькая девушка Беверли, которая показалась мне менее элегантно и модно одетой по сравнению со своей компаньонкой. Она жила здесь вместе с Сарой (так звали негритянку) и училась в частной школе по подготовке секретарш. Девушки подали нам превосходный холодный ужин, где, кроме прочего, имелись такие деликатесы, как крабы и омары. Когда я насытился и выпил пару бокалов пива, я проникся большей симпатией к хозяину, но глаза у меня уже с трудом открывались от смертельной усталости. А Говард (он сам настоял, чтобы мы сразу же перешли на имена), наоборот, еще более разошелся после полуночи, оживленно обсуждая самые разные темы. Он говорил о новой свободе в литературе, о студенческих волнениях в университетских городках, утверждал что необходимо идти навстречу вкусам молодого поколения, которое жаждет новых идей, большей свободы выражения, откровенного разговора без запретных тем. Я пытался разобраться, что же он конкретно имеет в виду под новыми идеями и большей свободой выражения, но насколько я смог понять, он, прежде всего, имел в виду свободу выражения воинственных, агрессивных идей без всяких ограничений, ратовал за откровенную порнографию в искусстве.
Он рассказал содержание пьесы, постановку которой намеревался финансировать в одном из внебродвейских театров. Молодая девушка приводит к себе домой пьяного футболиста после матча между студенческими командами, и тот силком затаскивает ее в постель и насилует. Он трахает эту девицу на протяжении всей пьесы, а в это время крупным планом показывается ее лицо, искаженное страстью, на специальном экране, укрепленном на задней стене сцены. В своем воображении она перебирает всех мужчин, которым она отдала бы предпочтение, чтобы они лишили ее девственности, начиная с родного отца. Пьеса представляет собой серию феерических сцен из ее фантазий, и героиня постепенно становится все более одинокой, и ее все бросают, а к концу пьесы от нее уходит последний любовник. По окончании каждой подобной сцены насилия лицо девушки на экране искажается в конвульсиях страсти. Каждый эпизод начинается с появления очередного насильника таким, каким он предстает в реальной жизни – сдержанным, вежливым, предупредительным, а уже потом в своем воображении героиня разворачивает очередную сцену насилия, которая заканчивается в постели. К концу пьесы совершенно изможденный футболист сползает с нее полностью опустошенный и, тяжело дыша, произносит:
– Прости, я больше не могу.
Она поднимается во весь рост, одергивает пеньюар, обрисовывающий ее соблазнительную фигуру, и презрительно бросает:
– Слабак!
Две подружки решили, что это просто замечательная пьеса, и я сделал вид, что мне тоже понравилась эта галиматья. Наконец, когда уже было три часа ночи, он проводил меня в отведенную мне, спальню, а когда выходил из комнаты, заговорщически подмигнул, указав на соседнюю дверь:
– Беверли там, если она вам понадобится.
Я пробормотал что-то невнятное, поблагодарил его и вскоре погрузился в глубокий сон. Уже засыпая, я вспомнил, что забыл позвонить Диане в Нью-Хевен.
