Вылезает из машины хлыщ в рабочем комбинезоне, дверцей хлопает и машет рукой в сторону кухни. А из дома выходят навстречу хлыщу Хозяин с Хозяйкой, Михей-идиот и… кто бы ты думал? Принц. Собственной персоной. Причем все улыбаются друг другу, как родные. И разговаривают с такими дружелюбными мордами — ни дать, ни взять — лучшие приятели.
Хоть я и зырил на них издалека, со своего места, но все же мне хорошо видно было — улыбаются, да. И Принц улыбается.
Я его пилю взглядом, а он даже головы в мою сторону не повернет. Будто и нет меня. И никогда на свете не было.
Вот в это мгновение я и подумал, что неправ, наверное, был: выдумал тоже имечко: Невидимый! Разве можно человеку такого для себя желать, чтоб никто на него внимания не обращал? Нет, нету в этом ничего хорошего.
По крайней мере, в тот момент почувствовал я ужасную обиду. Даже, каюсь, вякнул чего-то в ту сторону — так мне захотелось заставить их всех на меня смотреть. Чтоб увидели. А главное, чтоб Принц поглядел. Чтоб заметил. И вспомнил.
Но он не поглядел, нет.
Он снял с плеча свою сумку и деревянный чемоданчик, швырнул в машину, руку Хозяину и работяге пожал, Хозяйке кивнул. Сел за руль и уехал. Даже не оглянулся ни разу.
Правда, лицо у него было мрачное. Неживое какое-то. Но он так быстро укатил, что… Не знаю. Может, мне показалось?
Стоял я и смотрел ему вслед, как дурак. Даже не знал, что и думать. Вот так.
А потом пришел Очкарик, Косорыл с ребятами прибежали. Не знал я, что им сказать. Сидел и только смотрел и смотрел куда-то в пустоту. На дорогу. На серое небо. Странное это было чувство. Сижу: и никаких мыслей у меня в голове нет. Только усталость. Но это даже хорошо.
Знаешь, бывает такая усталость, что даже боли не чувствуешь нигде. В голове шумит, все тело ломит и зудит, но тебя самого как будто нет. Вывалился из этого мира и лежишь, отдыхаешь. Как сломанная кукла.
А потом Очкарик ко мне подсел, локтем пихнул.
— Ну, че ты, — говорит. — Ну, Принц. Нормально же с ним все. По крайней мере, обошлось. Ты ж хотел, чтоб с ним ничего не стряслось. Ну, вот с ним и ничего…
— Ничего, — повторяю, как попка. А сам и не понимаю, что говорю. — Ничего.
А ребята стоят и смотрят на меня. Тоже не понимают. Но видно, что им страшно.
Очкарик носом дернул, говорит:
— Они у него в багажнике какую-то траву нашли. Пригрозили, что в полицию сдадут. Тогда он свою художественную академию уже не закончит. И невесте его капнут, что он с детишками развлекается, как гомосек. Они все про него узнали — имя, где живет, где учится. Местная полиция постаралась. Шериф с утра приезжал. Пугнул его. Они ж все здесь долю свою имеют. И шериф, и опека, и муниципалы. Жирдяй, он знаешь, кто?
Я отмахнулся. Мне все равно, кто такой Жирдяй. Мне важно, что Ханну он до смерти довел. А кто он, мне до лампочки.
А Очкарик свое продолжает:
— Ты знаешь, — говорит, — как Хозяин свой бизнес от прежнего владельца перенял? Задешево купил. А все почему? Тот, предыдущий владелец, который первым тут все устроил, он чуть было в тюрьму не загремел. Парень ему какой-то попался, сын шишки из соседнего города. Этого мальчишку тамошняя полиция искала и как-то на след вышла, что его сюда, на ферму, кто-то сплавил. Вот и нагрянули. А тут… сам понимаешь. Ну, тот владелец уж думал в бега податься. Но шериф его уломал — говорит, чего ты? Зассал, что ли, перед залетными? Мы их уделаем. Те собрались, понавезли сюда комиссий каких-то, социальных комитетов, федералы понаехали… А на ферме — опаньки! Никого уже и нет. Ни единой души. Кроме Хозяина с Михеем. Но этот идиот, ты ж знаешь, не разговаривает. Да, он с той, прежней партии еще остался. Один. А всех остальных ребят… Они их в лес вывезли, на Дальние Топи. И там положили. В болотной воде тела быстро гниют. Никто их там не найдет… И никто ничего не докажет. Никогда.
Хромой услышал все это, заревел. А я говорю:
— И откуда ты, Очкарик, — говорю, — все знаешь?
Он плечами пожал.
— Слышал, — говорит. Очкарик — он, правда, подслушивать мастак был.
Я говорю:
— А объясни ты мне, Очкарик, если ты такой умный и все знаешь. Объясни ты мне: почему все это с людьми происходит, а? Как так может быть, что люди друг другу делают больно, невыносимо больно… А за что? Мне, — говорю, — сегодня даже ящерицу жалко стало. А почему, — говорю, — нас-то никто на свете не жалеет? Как такое может быть, а? Скажи, если ты умный!
Очкарик весь сжался в комок. Лицо у него стало задумчивое. А мне чего-то все по фигу — я на него ору, как псих. Как принц какой-нибудь. Даже нестрашно, что Михей или Хозяин услышат. Внутри у меня такая вдруг болючая боль образовалась — думал, все, конец мне пришел. Сейчас как лопнет, как взорвет меня изнутри. Не знаю, что пацаны чувствовали, но они тоже на Очкарика уставились совсем неласково. Даже Хромой — и тот на эти очкариковские очки с потресканными стеклами вызверился, будто именно эти стекла вообще во всем на свете виноваты.
И вот тут Очкарик, наконец, раскололся по-настоящему. Подумал, помолчал, и говорит.
— Я, — говорит, — знаю, почему. Я просто боялся раньше, что вы мне не поверите. Да и пугать вас, в общем, не хотел. Но теперь, раз уж такое дело, слушайте и запоминайте. Я вам все расскажу. Я это однажды в одной очень старой книге прочитал.
Давным-давно, когда Земля еще только начиналась, на дне моря-окена выросло чудовище: огромный спрут Кракен. Был он полужидкий и прозрачный, как морская вода, и огромный, будто остров. Нет у Кракена ни рук, ни ног, а только щупальца и огромный мозг. Нечеловеческий и страшно злой разум.
Всю рыбеху на дне моря Кракен сожрал, но ему мало просто жрать. Ему еще надо, чтобы развлекаться. Поэтому придумал он питаться людьми. Сперва он притягивал к себе корабли, и губил все живое на море. Потом стал выманивать людей поближе к берегу и поедал их души. Люди, которые ему попадались, становились без души пустыми как тряпичные куклы, которые на руку надевают. Ими Кракен и стал играться. Души у него нет, поэтому он бессмертный. За миллионы лет все время одно и то же… Скучает Кракен, ему нужно все больше и больше людей. Они ж ему быстро надоедают, как старые игрушки.
Вот он и ловил людей, ловил и высасывал. А эти высосанные люди возвращались к себе домой, с виду такие же, как раньше. Зато внутри… Внутри у них у всех был уже Кракен. Он ими управлял, и продолжал играться, и приманивать других людей, все время свеженьких, и пожирать их для своего удовольствия. Давно уже весь наш мир принадлежит этому спруту Кракену. Он везде. Везде высосанные им люди, его слуги. У всех у них нет души, одна черная бездонная яма — Кракен, жадная и злобная сволочь. Сколько раз я здесь это видал. Приходит с виду обычный человек… Много их тут перебывало. Инспекторы санитарные. Случайные туристы. Полицейские. Приемные родители. Нормальные вроде бы люди. А потом — хлюп! Посидит на их кухне полчаса, и, глядишь, нет человека. Как устрицу они его вскроют, и дело сделано. Кончено. Только Кракен внутри сидит, от удовольствия раздувается. Так и с Принцем твоим было. Я просто тебе говорить не хотел. Знал, что расстроишься.
