— Вы презираете меня, — сказал Штрекенбах. — Вас выдают ваши глаза, и я вас прекрасно понимаю. Я не жду от вас благосклонности — лишь содействия. Хотите вина?
Он налил в бокал вина, понюхал аромат и молча кивнул в ответ на отказ Гийома. В несколько больших глотков он выпил вино, будто филистимлянин у источника, и Гийом возненавидел его за это еще сильнее.
— Обычно при оккупации деревень офицеры ищут мэров, — сказал ему лейтенант. — Возможно, это не лишено смысла, но я считаю, что служители бога принесут куда больше пользы. Вы, священники, — по природе своей примирители, которые поклялись сохранять мир. И вы лучше, чем кто бы то ни было, знаете, что происходит в душах вашей паствы. Я даже не надеюсь узнать их так же хорошо, как знаете вы.
У отца Гийома внутри все сжалось.
— Я ничего не расскажу вам ни об одном из них.
Штрекенбах налил себе еще вина, иронично изобразил, будто чокается с ним, и опустошил бокал.
— Я вас об этом и не прошу. Как я уже сказал, вы слушали их исповеди и хорошо знаете, что у них внутри. Вы знаете, кто из них сторонник мирной жизни, а кто склонен к необдуманным поступкам. Мне от вас нужно лишь одно: держите в узде тех, у кого, скажем так, могут появиться идеи. Мне все равно, что вы думаете обо мне и об армии, которой я служу. У меня нет желания оставлять за спиной трупы мирных жителей. Произойдет это или нет — это во многом зависит от вас. Ясно?
Гийом закрыл глаза и медленно утвердительно кивнул. Печальный день; и лучше бы он родился глухим, тогда ему не пришлось бы молча уступать врагу, будто последний подхалим.
— Вольно, — сказал Штрекенбах, и это, разумеется, стало еще одной причиной его возненавидеть.
* * *
Как пастырь, он не мог оставить свою паству в беде, и ходил от одного дома к другому, утешая тех, кого можно было утешить. Некоторых семей заставили перебраться к соседям, оставив свои дома под временные казармы и госпиталь для раненых.
Груда конфискованного оружия росла, пополняясь охотничьими ружьями, дробовиками и пистолетами, и даже такими непременными атрибутами сельской жизни, как вилы и косы. Никто в Шато-сюр-лак больше не был хозяином собственной жизни, и даже бог, казалось, их оставил.
Ближе к вечеру Гийом вышел из деревни и с трудом поднялся на холм, на котором возвышалась церковь и его дом. По дороге он остановился и не меньше минуты вглядывался в отпечатки шин, оставленные варварским мотоциклом. Он принялся приминать их и разравнивать землю, пока следы не исчезли, а затем снова поспешил домой, в церковь. По пути он решил заглянуть в темную, холодную конюшню.
Внутри он обнаружил его — ненавистное существо, которое самим своим существованием насмехалось над божественным сотворением мира. Оно стояло возле одной из лошадей, поглаживало ее по мускулистой шее и бормотало что-то ей на ухо. Рядом с ним животное казалось размером не больше шетландского пони.
Так он впервые лицом к лицу встретился с этим отродьем: отвратительное лицо, огромный рост, одежда, грубо сшитая из нескольких вещей, чтобы покрыть его гигантское тело. При виде него Гийому вспомнились демоны.
— Вы пришли, — сказало оно, словно ребенок, который не верил своему счастью.
Гийом сглотнул от отвращения и попытался выдавить улыбку.
— Ты в этом сомневался?
Бродяга потрепал лошадь за гриву, а затем, неуклюже двигаясь, поспешил выйти из стойла. Со смесью самоуверенности и нерешительности, присущей тем, кто живет в самых скромных условиях, но при этом пытается быть еще скромнее, он прошел мимо стойл. Его внешность и поведение были насмешкой надо всем человечеством. Наконец, он уселся на кучу сена.
— Как Жизель? — спросил он. — Она ведь…
— Жива и невредима.
Что может быть более ужасающим, чем выражение облегчения на такой физиономии? Должно быть, это всего лишь игра света.
— До поры до времени, — добавил Гийом, и — да, выражение облегчения на лице тут же сменилось на страдальческое. — Кто знает, на что способны эти немцы? Может ли вообще хоть кто-то проснуться утром в твердой уверенности, что для него сегодня не уготована пуля или штык?
Бродяга отщипнул несколько соломинок и бросил их на пол.
— Неужели в них нет совсем никакой любви, доброты и благодушия?
— Нет. Они любят лишь завоевывать.
Гийом наблюдал, как существо размышляет, и на лице его появляется выражение муки. Семена его слов падали на благодатную почву, и, судя по всему, стоило их лишь немного полить — тогда созреют те самые ужасные плоды, на которые он надеялся.
Он надавил:
— Внутри тебя кипит ярость, не так ли?
— Однажды кипела, — сказал Бродяга таким тоном, будто вспомнил о чем-то давно утраченном. — Однажды, давным-давно, я сказал своему создателю, что, раз я не могу пробудить любовь, я буду вызывать страх. И я посвятил себя этой гнусной миссии. Но теперь я уверен, что даже демоны устают от причинения страданий, если все, что они видят, — это искаженные от мучений лица. И я даже пришел к выводу, что демоны, должно быть, чувствуют себя ничтожествами в этом деле по сравнению с людьми. Вы сами мастерски справляетесь с работой демонов, — Бродяга поднял взгляд, затем протянул руку к двери стойла. — Скольким войнам я был свидетелем? Я и сам уже не помню. Разве я могу вселить больший страх, чем армия, вторгающаяся на чужую территорию?
— А, — проговорил отец Гийом, стараясь не поддаться на уловки этой твари, пытающейся вызвать в нем жалость. — Но какой страх ты мог бы вызвать у самой армии? Возможно ли, что твои врожденные качества можно направить в нужное русло? — он дал ему время осознать сказанное, а затем добавил:
— Это помогло бы, в первую очередь, Жизель.
Существо подняло на него свои широко раскрытые слезящиеся глаза:
— Как вы можете просить меня о таком? Вы же носите рясу!
— Меня больше волнуют угнетенные души, нежели души угнетателей. Все просто, — он перевел дыхание и произнес, стараясь придать голосу твердость:
— Если вы сделаете это ради меня, ради Жизель, я протяну вам свою руку, предложу вам свою дружбу… и любовь.
— Любовь, — повторил Бродяга, прислушиваясь к этому слову так, будто оно было ему незнакомым. — Тогда я должен заранее попросить вас об одной услуге. Прошу вас, пусть то, что я собираюсь сделать, будет совершено во имя священной цели. Я хочу причаститься.
Гийом отпрянул, не в силах скрыть удивление.
— Что?
— Хлеб, вино. Причастие.
Оно требовало слишком многого, и все ради чего? Он глубоко сомневался, что у этой твари вообще есть душа, и, разумеется, ни один священник, которого он встретил за все годы скитаний, не согласился бы его крестить. И он тоже не станет принимать участие в осквернении евхаристии. Он не позволит, чтобы подобные чудовища были признаны церковью, как равные человеку. Он не станет, не станет…
