— Ты похудел, — наконец сказала она.
— Грешникам вроде меня подобает поститься, — твердо ответил он.
— Ты все такой же упрямец, — откликнулась Ранегунда.
— Да, и благодарю Господа, что мне дано время раскаяться. Малая толика плоти — ничтожная плата за спасение души.
Брат Гизельберт насупился. Он был на три года младше сестры и очень любил ее, но не терпел, когда та начинала его опекать.
— Приметы указывают на раннюю зиму, что сулит недород на полях. Не сомневаюсь, что ты это видишь, — сказала она. — Мне не нравится, когда люди выглядят истощенными еще при обилии пищи. Подумай сам, что с тобой станется голодной порой. Возможно, всем нам придется поститься много строже, чем повелевает Господь.
То же самое постоянно твердила им мать, в одну из тяжелых зим десять лет назад умершая при родах, произведя на свет мертвых двойняшек.
— Христос Непорочный позаботится обо мне, Ранегунда, — с суровостью в голосе произнес Гизельберт. — Как и обо всех, кто живет здесь и верит в Него.
Ранегунда мрачно взглянула на брата.
— Ваш урожай будет таким же, как и у прочих селян, а зерна в этот год соберут очень мало. Ранние ураганы погубят его на корню. Удастся спасти лишь то, что успеет созреть до них. Ты знаешь это не хуже меня. А потому повторяю еще раз: ешь, пока запасы не закончились, или не доживешь и до Пасхи.
— Ладно, если дозволит брат Хагенрих, — пробурчал Гизельберт, встречая сердитый взгляд сестры столь же сердитым взглядом. — Это все?
Ранегунда уже собиралась кивнуть, но вместо этого неохотно сообщила:
— Вчера в оружейной я наткнулась на пауков. В старом сундуке, а не в новом.
— В том, где хранятся грамоты и казна? — спросил Гизельберт, ужаснувшись.
— Да, — подтвердила она.
— Святой Иисус! — в великом волнении побожился он по-солдатски, мысленно тут же пообещав себе искупить этот грех. — И сколько их было?
— Я обнаружила пятерых. — Лицо Ранегунды оставалось мрачным. — Я никому не сказала о том. Даже брату Эрхбогу.
— Очень надеюсь, что это и впредь останется между нами, — с дрожью в голосе произнес Гизельберт. — Подумать только! Целых пять штук! Там, где золото и все документы! Господи, упаси нас! А вдруг их не пять? Вдруг их там больше! Ты не смотрела?
— Смотрела, но… — Она осеклась. — Я проверю еще раз, если хочешь.
— Нет! — почти выкрикнул полушепотом он. — Оставь все как есть. Ты увидела и рассказала. Этого предостаточно. — Брат Гизельберт поежился, пряча руки в широкие рукава своего монашеского облачения. — Что еще?
— Незначительная проблема. — Она показала жестом насколько. — Касается капитана Мейриха.
— С ним что-то не так? — спросил быстро он.
— Не с ним, а с его зрением. Оно стало его подводить: куриная слепота не дает видеть нормально. Старик сам сознает, что это мешает ему исполнять свой воинский долг, однако в отставку уйти не желает. — Ранегунда произносила все это бесстрастно, однако взгляд ее был печален. — Его дети уже почти выросли и могут о нем позаботиться, но ему претит перспектива сделаться никчемным слепцом, греющимся на солнышке и нудно бубнящим о своих прежних победах. — Она вновь уважительно — до колен — приподняла свои юбки. — Дай мне знать, как с ним поступить, когда я вновь приеду к тебе — уже в урочное время.
Брат Гизельберт задумчиво покивал.
— Новость довольно печальная, — вздохнул он. — Капитан Мейрих сызмальства обучал меня воинскому искусству.
— Ему уже около сорока. Что тут поделаешь? — раздраженно бросила Ранегунда, потом, не ожидая ответа, развернулась на каблуках и с коротким кивком покинула помещение.
— Я буду молиться о ниспослании мне наиболее правильного решения, — сказал брат Гизельберт затворяющейся за сестрой двери, затем шагнул к ней и задвинул деревянный засов, прежде чем покинуть сторожку и снова ступить на монастырскую землю.
Ранегунда, подхватив юбки, забралась на мышастого мерина и ударами каблуков пустила его галопом, знаком повелев двум ожидающим всадникам следовать за собой. Лицо ее было застывшим как маска, ибо ей не хотелось показывать своим спутникам, насколько она разочарована неурочным свиданием с братом. Он совершенно переменился: стал нерешительным, скрытным и разговаривал с ней как чужой человек.
Рейнхарт, младший из конников, с криком «Медхен! Постойте!» — припустился за ней. Старший сопровождающий, Эварт, предпочел быстрой скачке трусцу.
Наконец Ранегунда придержала коня, позволив тому перейти на легкую рысь.
— Прошу прощения, — сказала она подскакавшему Рейнхарту, — это было не очень разумно. — Глаза ее сузились. — Но я для тебя не барышня, а командир.
— Превосходная гонка, — откликнулся Рейнхарт, похлопывая по шее свою гнедую кобылу и полностью игнорируя сделанный ему выговор. — Хорошо иногда почувствовать на лице ветерок!
Справа от них простиралось Балтийское море, более беспокойное, чем час назад.
Ранегунда указала на горизонт.
— Там собирается дождь.
— А урожай еще на полях, — с философским спокойствием заметил Рейнхарт.
— Завтра с утра на уборку выйдем и мы. Будем трудиться бок о бок с селянами, чтобы хоть что-то спасти. Иначе хлеба нам хватит только до Рождества, а потом придет голод.
— Кое-кто может и отказаться, — с неудовольствием пробормотал Рейнхарт. — Нигде не сказано, что воины должны работать как простые крестьяне.
— Но и голодать воинам не положено, а это непременно случится, если они предпочтут сидеть сложа руки, — отрезала Ранегунда. — Не надо большого ума, чтобы сообразить, в каком положении мы оказались. Уже сейчас у нас зерна меньше, чем надо бы, и если недостачу хоть как-нибудь не восполнить, то… — Она еще раз посмотрела на море. — Идет шторм, и достаточно скверный.
— Да ну? — усомнился Рейнхарт. — Бури придут через месяц, не раньше.
— Раньше, — ответила Ранегунда. — Все приметы о том говорят. — «В том числе и боль в моей правой ноге, — добавила она мысленно. — Рана указывает на близкую непогоду безошибочнее всех вместе взятых примет». — Мы должны быть готовы.
— К чему? — обозленно выкрикнул Рейнхарт, ощутивший внезапное раздражение, подоплекой которого был страх, в чем он не хотел себе признаваться. — Что мы сможем, если рожь все еще на корню, как и половина пшеницы? Не могу не заметить, что вы в последнее время весьма странно ведете себя.
— Я герефа, — пояснила она тоном, не допускающим возражений. — И повторяю: мы будем трудиться, как самые презренные рабы, если хотим дотянуть до весны.
