Не решаясь вглядеться в детали, полные угроз, мои глаза то и дело возвращаются к гному, выражающему, быть может, мою суть…
Невозможно захлопнуть, отбросить в сторону этот новый инструмент пыток. Теперь я знаю, что должен вынести и такую пытку и что надо совершить страшное путешествие…
Странный художник бесстыдно раскрывается, как и должно его натуре, гордой и угрожающей. Он обнажен в мельчайших деталях. Из бездны, служащей ему фоном, выступает чудовищная голова змеи с лягушачьими лапами. Животное со страхом смотрит на него. Оно не осмеливается покинуть смутную материю, породившую ее и защищающую от гнева Хозяина с когтистыми крыльями…
«Изобразите с откровенностью; извлеките истину оттуда…» — сказал я ему. И он изображает себя, неиссякаемого создателя бесконечных форм. Он рисует и гордится тем, что отождествляет себя с самой ужасающей сверхреальностью.
Он с жестокой тщательностью рисует образ моего покойного друга детства, моего дорогого Курмена, при жизни бросившего вызов иному миру, тому миру, в котором Эль Чупадор передвигается с такой легкостью. Теперь изломанное деформированное тело принимает невероятную и жуткую пытку — одно из адских наказаний, о которых мы ничего не знаем. Курмен превратился в дерево. Его руки-ветви воздеты, а два служителя распиливают на куски его ноги-ствол. Глядя на рот Курмена, я слышу пронзительные вопли и вой пилы…
…«Отдаю свое тело стали», — любил повторять Курмен. И я со смехом урезонивал его: «Не слишком часто говори об этом… это действительно может случиться с тобой в твоем ином…»
Перевернув еще одну страницу, я узнаю Жаргаля, нашего шофера, умершего десять лет назад, о котором я всегда вспоминаю с сожалением. Выпивоха Жаргаль под безжалостным пером Чупадора стал… человеком-бочонком. У него брюхо с краником, но руки его связаны, а жестокие штопоры причиняют острые страдания.
…Жером!.. Я едва сдерживаю крик, так потрясает меня его изображение. Жером, мой кузен, умерший в юности, поскольку смухлевал в карты, играя с бандитами. Звезда посреди груди напоминает мне о том, что я был одним из немногих, кто знал, как он умер в действительности, ведь истинную причину тщательно и за большие деньги скрыли от родителей. Жером… играющий в кости, похожие на пасхальные яйца, которые всегда катятся, но никогда не указывают очков. Жером, вынужденный играть даже своим локтем. Кости вместо глаз; во рту игральная кость вместо языка… Жером весь в рогах и колючках… Жером!
И вдруг моему взору открывается нежное лицо и девичье тело Денизы, моего единственного прегрешения… И вновь потрясение. Кровь горячеет от воспоминания о моей юной любовнице. Она не состарилась. Осталась такой же прекрасной, как и последнее воспоминание о ней.
Но почему ей суждено испытывать эти укусы до крови, которыми терзают ее вампиры с птичьего двора? Разве не знал я всего о ее юной и страстной жизни живого человека?..
Мне следовало бы остановить этот невыносимый возврат в круг усопших друзей, переживающих свою драму проклятия в пламенном аду, известном Чупадору; но из неукротимого любопытства я переворачиваю еще одну страницу и вижу распростертого обнаженного человека, по лицу которого пролегли борозды от причиняющего боль плуга… И этот человек!. Этот человек… не кто иной, как я сам…
* * *
Приняв мое ошеломление за восхищение, ужас за экзальтацию, эмоции за согласие, посетители бесшумно покинули мою спальню. Они — а главное, Барнхейм — безусловно пытались прочесть «котировку», которую я присвоил тому, кого они считали неизвестным мне.
И словно загнанный в угол зверь, боясь, что они неправильно поймут истинную причину моего странного поведения, я чувствую, как лицо мое заливает пурпурная краска стыда.
* * *
Друзья уже у входа; через приоткрытую дверь я слышу их голоса. Только что пришел Гарраль. Его присутствие на мгновение успокаивает меня, ибо я знаю, что мягкая властность Гарраля поможет ему проводить посетителей до лифта и подарить мне одиночество, о котором я мечтаю больше, чем когда-либо.
Но кое-кто задерживается. Гарраль выпроваживает гостей, произнося жестокий вердикт:
— Господа, прошу вас, оставьте нашего друга. Он очень плох… Я не знаю, если…
Барнхейм настаивает — он по-настоящему огорчен:
— Мне так хотелось бы знать его оценку!..
Его поддерживают:
— Послушайте, профессор, не будьте прорицателем худшего. Если бы вы видели пламя в глазах Пьера, когда он рассматривал рисунки, которые принес Барнхейм!.. Он оживает! оживает!
Барнхейм жаждет облегчить горечь поражения.
— Кстати, — небрежно сообщает он Гарралю, — ходят слухи, что Эль Чупадор — имя его означает «кровосос» — работает престранным образом: рисуя, он макает перо в скомканный кусочек материи, как если бы это была полная чернильница… Говорят даже, будто материя представляет собой батистовый носовой платок… Уверяют, что именно оттуда Чупадор извлекает свою необыкновенную и неиссякаемую тушь и питает ею свои произведения…
Вдруг разум мой ослеплен внезапным прозрением, пониманием того, какой ужасающий обмен я невольно произвел с этим крылатым чудищем, пьющим мою кровь, как… И, не осмеливаясь произнести вслух то имя, которое напрашивается, я в растерянности повторяю:
— Неиссякаема моя кровь? Неиссякаема!..
И, давая ответ на этот страшный вопрос, я вначале шепчу, затем кричу, и крик мой срывается в вопль:
— Нет… нет… Нет… НЕТ… НЕЕЕТ!
