— Пусти, Миниас! — зарычала Тритон, и у меня глаза полезли на лоб, когда я увидела эту лапу с толстыми узловатыми пальцами, ухватившую ее за руку. — У нее мое! Я хочу отобрать!
— Что у нее твоего? — спросил он спокойно, стоя спиной ко мне. Тритон была на голову ниже Миниаса, и оттого казалась хрупкой рядом с ним, несмотря на жгучую страстность в ее голосе. А в его голосе слышалось спокойствие ну-совсем-никак-не-важного вопроса, и я посмотрела, как он другой рукой зажимает ее посох, прямо над ее правой рукой. И зажимал крепко, хотя медово-янтарный голос лился в оскверненном святилище как бальзам. Успокаивающий — да, но и подпитывающий напряжение.
Тритон ничего не ответила. Я видела из-за спины Мини-аса, как дрожит край ее мантии.
Я кое-как поднялась, Кери рядом со мной тоже сумела встать на ноги. Круг она восстанавливать не стала — что толку? Миниас сдвинулся, закрывая вид своей хозяйке. Он был сосредоточен на ней, но не сомневаюсь, что о нашем присутствие он тоже помнил, и вообще действовал он так, будто знает, что делает. Лица его я еще не видела, а каштановые кудри были стрижены коротко и примяты такой же шляпой, как у Тритона.
— Дыши, — сказал Миниас, будто нажимая какой-то выключатель. — Скажи, что ты хочешь.
— Я хочу помнить, — прошептала она. Как будто нас вообще здесь уже не было — так сосредоточены они были друг на друге, и только теперь стала слабеть хватка Миниаса.
— Почему же ты тогда…
— Потому что это больно, — ответила она, переступив босыми ногами.
Подавшись к ней будто в порыве заботы, он спросил:
— Зачем ты сюда пришла?
Она замолчала, потом сказала наконец:
— Не помню. — Сказано было взволнованно — тихо и угрожающе, а поверила я ей только потому, что она явно забыла еще до того, как показался Миниас.
А у него злость уже совсем прошла. У меня было такое чувство, будто передо мной происходит обычное, но не предназначенное для зрителей явление, и я надеялась, что он сдержит обещание и они не прихватят нас с собой, когда будут готовы уйти.
— Тогда пойдем, — предложил он ей, и я подумала, насколько же он ее здесь опекает, а насколько — искренне печется. Могут ли демоны печься друг о друге?
— Может, вспомнишь, когда мы вернемся, — сказал он, поворачивая ее и собираясь уводить. — Когда что-нибудь забудешь, надо вернуться туда, где ты первый раз об этом подумала, и там оно тебя будет ждать.
Тритон не сделала с ним шага, и когда он сдвинулся, наши с ней глаза встретились.
— Оно не дома, — сказала она, морща лоб от глубинной внутренней боли и еще — от жгучей силы, которую сдерживал демон, снова сдвинувший пальцы с посоха на ее руку. — Оно тут, а не там. Или было тут. Я знаю... знаю. — Порожденная досадой злость пробежала по ее лицу. — Ты не хочешь, чтобы я вспомнила! — бросила она ему обвинение.
— Я нехочу, чтобы ты вспомнила? — спросил он резко, убрал руку с ее руки и протянул ладонь: — Отдай их мне. Немедленно.
Я глядела то на него, то на нее. За один миг он превратился из любовника в тюремщика.
— У меня пропали запасы тиса, — сказал он. — Я не заставлял тебя забыть. Отдай.
Тритон поджала губы, щеки пошли красными пятнами. А я увидела определенную логику. Тис — вещь страшно токсичная и используется почти исключительно для общения с мертвыми и для изготовления чар забвения. Противозаконных чар. Я нашла когда-то тис в глубине кладбища рядом с заброшенным склепом, и хотя с мертвыми не общаюсь, я его оставила, считая, что смогу правдоподобно отовраться незнанием, если кто-нибудь его обнаружит. Выращивать тис — не противозаконно, но выращивать его на кладбище, увеличивающем его силу — запрещено.
— Я их сделала! — отрезала Тритон. — Они мои! Я их сама сделала!
Она повернулась уходить, но он протянул руку и развернул ее к себе. Теперь я видела лицо Миниаса. Мощный подбородок, желваки на скулах от наплыва эмоций. Красные демонские глаза такие темные, что почти не виден козлиный разрез зрачков, нос выступающий, римский. И лицо его было озарено гневом, вполне соответствующим неукротимости Тритон.
Эмоции бушевали в них обоих быстрым и переменчивым потоком. Как будто пятиминутная ссора пробежала за три секунды — ее лицо менялось, его тоже в ответ, и у нее менялось настроение, что тут же отмечалось у него языком мимики и жестов. Он манипулировал ею, этой демоницей, которая походя разрушила святость церкви, которая подчинила своей воле тройной круг из крови — мне говорили, что это невозможно, но Кери знала заранее, что Тритон на это способна. И уж не знаю, кого я боялась больше — Тритон, которая могла разрушить мир, или Миниаса, который держал ее в руках.
— Прошу, — сказал он, когда ее лицо задрожало в огорчении, и она опустила глаза к земле.
Секунду еще поколебавшись, она сунула руку в карман широкого рукава и достала горсть флакончиков.
— Сколько ты активировала, когда вспомнила? — спросил он, звякнув флаконами.
Она продолжала смотреть в пол, потерпев поражение, но заметная хитринка в ее поведении говорила, что она нисколько не раскаивается.
— Не припомню.
Он перебрал их в руке перед тем, как сунуть в карман. Полное отсутствие раскаяния у Тритон не было для него секретом.
— Четырех не хватает.
Она поглядела на него, и на глазах у нее были настоящие слезы.
— Больно, — сказала она, напугав меня до потери пульса. Тритон сама вызвала у себя потерю памяти? Что же она такое помнит, чего не хочет помнить?
Кери — я почти забыла о ней — стояла рядом со мной и сейчас совсем обмякла. Я поняла, что сцена почти доиграна до конца. Интересно, сколько раз Кери видела эту пьесу.
Смягчившись, Миниас притянул Тритон к себе поближе, окутав своей пурпурной мантией. Демоница обхватила себя за плечи, не сопротивляясь его объятию, закрыла глаза, склонила голову ему под подбородок. Как я могла сразу не определить ее пол? Теперь никаких сомнений не было — я даже подумала, что она могла слегка поменять внешность. Глядя на них, я ощутила легкую дрожь ужаса — Миниас был единственным якорем, удерживающим Тритон в здравом рассудке. Нет, вряд ли он всего лишь ее фамилиар. Вряд ли он что бы то ни было «всего лишь».
— Не надо было их брать, — шепнул он ей в волосы. Его голос пленял, завораживал как музыка.
— Больно, — ответила она ему в грудь.
— Я знаю. — Его демонические глаза встретились с моими, и у меня мороз пробежал по коже. — Вот почему я не люблю, когда ты выходишь без меня, — сказал он, глядя на меня, но обращаясь к ней. — Они тебе не нужны.
