Я рассматривал и другие лица, в надежде понять, кто из них стал сестрицей-в-двери, в конце концов пришёл к выводу, что это либо Ольга, либо Анна. Это старшие сёстры, и между ними чувствовалось сходство. Начиная с длинны и цвета волос, и заканчивая одинаковой формой подбородка и рисунком бровей. Вот только… я быстро перебрал другие фотографии, сравнивая лица. Теперь я без труда их отличал. Вектор у этих двух людей был разный. Если б над головами девчушек был флигель, у Ольги он показывал бы в сторону семейного очага, спокойного времяпрепровождения в кресле, а у Анны — прочь из дома, из двора, из города, посмотреть другие миры, прежде чем выбрать для себя тот, что станет домом. Именно такие люди рано или поздно начинают называть родителей стариками, непременно с лёгкой снисходительностью в голосе. Если они и возвращаются в семейное гнёздышко, то только для того, чтобы рассказать всем, кто готов слушать, об удивительных изобретениях, которые видели там, за границей маленького мирка.
Второй раз я пришёл к двери с кипой фотографий у груди. Потоптался с минуту, изучая причинённые мной повреждения и стараясь залить водой скепсиса жгучий стыд. Спросил, стараясь, чтобы в моём голосе звучало как можно меньше эмоций.
«Как тебя зовут? Анна? Ольга?»
Стена безмолвствовала. Я слышал её хриплое дыхание — дыхание человека, лежащего в коме на больничной койке. Повысил голос, пытаясь пробудить её от шаткого забытья:
«Ольга?… Или Анна?»
На этот раз сестрица отозвалась. Она заворочалась в своём каркасе; глазок ожил.
«Ольга? Анна?»
Ольгу она проигнорировала. Зато на второе имя ритм дыхания чуть изменился. Не отдавая себе полностью отчёта, что же я всё-таки творю, я освободил от фотографий одну руку и дотронулся до искорёженной плоти.
«Прости меня, Анна… — хрипел я. — Я причинил тебе боль… думал, что смогу выбраться, но ты здесь не причём. Ты такой же узник».
Ну конечно, такой человек, каким была Анна, мог попытаться сбежать из-под материнского гнёта (настало время посмотреть правде в глаза). Судя по всему, попытка эта была обречена на провал: её замуровали в дверь, поставили на страже. Ольга же из тех, кто вечно будет сидеть в своей башне, стоически перенося невзгоды и горести, что раз за разом падают ей на плечи. Весь бунт, на который она оказалась способна, был карманным, потаённым, а именно — участие в заговоре сестёр — помните рисунки на кроватях? — и сольное выступление в виде этого нелепого, вырезанного ножом имени, робкого напоминания: «Я ещё жива».
Волосы ожили и потянулись к моей руке, словно хотели, чтобы я их погладил. Сломанные пальцы задёргались. Почувствовав дурман, я отступил вглубь коридора, под моргающую лампочку, словно её свет мог заключить меня под купол безмятежности и безопасности.
«Что случилось с твоими сёстрами, скажи мне? — спросил я. — Чёрт меня дери, если я не слышал вчера, как ты говоришь!»
Но в ответ слышались только невразумительные хрипы. Волны их окатывали меня с ног до головы потоками нечистот.
«Скажу честно, — принялся рассуждать я, — не знаю, что даст мне это знание, но я буду обращаться с ним так бережно, как только смогу. Что случилось с послушной Ольгой, которая наверняка втайне мечтала, что герой прискачет и освободит её из башни от власти жестокого дракона? И самой младшей, Марией, той смешливой девчонкой с веснушками?»
То, что они исчезли, наводит на некоторые мысли. Так или иначе, перед рассветом всегда самые тёмные часы.
Возможно, обе девочки мертвы. Застряли где-нибудь в этом тёмном мире, так же как и Анна. Она — на страже у дверей… значит, погрузись я глубже, я смогу их встретить?..
3
Такси не стало заезжать на стоянку, оно прижалось к бордюру на дороге. Без их с Юрием машины парковка выглядела последним ночным троллейбусом, пустым и плохо освещённым, собирающим на остановках только облака пыли.
— Зря вы ей сказали, — прошептала Алёна, когда Пётр Петрович вёл её под руку к открытой дверце автомобиля. Полы его пиджака развевались на ветру, штанины прижимало к худосочным ногам, так, что, глядя на них, Алёна изумлялась — почему не слышно хруста суставов? Этот человек настолько старый, что, наверное, совсем уже не нуждается в еде.
Он сконфуженно извинился.
— Думал, что вы в хороших отношениях. Мы прикладываем все усилия, чтобы наши постояльцы жили душа в душу и не надоедали друг другу. Что она вам наговорила?
Алёна будто не слышала.
— Зачем все они здесь? Что они делают так долго в этом городе? Они же бездельничают, целыми днями гуляют и смотрят телевизор.
Орлиный профиль Петра Петровича в смешной фуражке качнулся вправо и влево.
— Мы не задаём вопросов. Мы просто предоставляем комнату за небольшие деньги и вычёркиваем имена постояльцев, когда становимся им не нужны… вот, прошу. Садитесь. Вам не хуже?
— Нет. Саша сказала, что… ну, я не уверена, но мне кажется, смысл был таков: «Разуй глаза, и увидишь». Что увижу? — Помешав метрдотелю захлопнуть дверь, Алёна протянула к нему руки. — Что она имела ввиду? Эти смерти? Что Марина не смотрела, куда наступает? Или что Слава чего-то не видел? Что он должен был увидеть? Это спасло бы его от смерти?
Лицо Петра Петровича окаменело. В чертах его мелькнуло что-то, похожее на решительность.
— Это всё просто череда прискорбных случайностей, — сказал он. — Езжайте. И… берегите себя.
Коротко переговорив с водителем, он сунул ему деньги, и машина — жёлтая старенькая «Волга» — тронулась.
Шофёр молчал всю дорогу. Он пригибал голову к рулю, будто прятался от кого-то снаружи; с заднего сиденья Алёна могла видеть только его макушку в потрёпанной красной кепке, да иногда, в зеркале заднего вида, глаза в тёмных кругах, с жёлтыми комочками слизи по краям. Девушка тоже молчала. Нечего было сказать, хотя несколько раз она ловила себя на мысли, что, когда машина притормаживала на перекрёстках, хотелось выскочить и убежать, скрыться в одном из переулков, а там — будь что будет. Но прежде чем она собралась с духом, водитель свернул к обочине и проговорил: «Приехали».
Больница оказалась двухэтажным зданием, выкрашенным белой краской. Скучную его коробку весьма неожиданно дополняли башенки по углам строения, со стрельчатыми окнами и треугольными крышами. Крыльцо приёмного покоя с табличкой на двери, информирующей о том, что «в выходные продление листа о нетрудоспособности и оказание неотложной медицинской помощи проводится в здании МСЧ-02», против ожидания, не было облеплено немощными бабушками и хмурыми людьми на костылях. Алёна наморщила нос, пытаясь вспомнить какой сегодня день. По всем подсчётам выходило что среда.
— Сколько я вам должна? — спросила она, разглядывая фасад.
— Нисколько, — ответил водитель. — За вас уже заплатили. Всего доброго.
Такси умчалось, оставив облако сизого дыма. Водителю не терпелось вернуться в свой мир — мир долгого ожидания клиента у железнодорожного вокзала, препирательств с коллегами, мир дрянной шавермы, поисков верного адреса и суеты на площадях, — главное подальше от этой странной женщины, от этой улицы… и (если бы только это было возможно!) от этого города.
Ступеньки крыльца поликлиники казались обшарпанными, а возле двери лежал полиэтиленовый пакетик с пустыми шприцами. На газоне в покрышках от грузовиков чахла бесцветная герань. Возле пандуса для инвалидов стояла инвалидная коляска, пристёгнутая велосипедным замком, и, судя по мусору на сидении, стояла уже довольно давно. Создавалось впечатление, что поликлиника не работала.
Алёна положила руку на живот — пульсация чувствовалась даже сквозь застёгнутые на все пуговицы пальто — и огляделась. По другую сторону улицы обнесённая низким заборчиком находилась детская площадка, на которой никто не играл. Между железной горкой и погнутой каруселью росли кусты дикой вишни. С изумлением Алёна увидела на них искорки красных ягод, и этот факт как будто поменял ей глаза местами. Она стала видеть в обычных вещах то, чего никак не могло быть. Она моргала, как ящерица, поочерёдно каждым глазом. Тени стали глубже, они вытягивались и перекрещивались под невозможными углами, игнорируя законы природы. Дома превратились в огромных серых зайцев, навостривших уши-сосны и дрожащих под кустом с влажными листьями-облаками. Словно надеялись, что таким образом смогут защититься от непогоды. На землю уже упали первые капли дождя. Алёна смотрела по сторонам с немым удивлением. Что-то происходило. Что-то… не совсем хорошее, но неизбежное, как засуха, как миграция скота, следом за которым древние люди вынуждены были оставить обжитые места и отправиться в неизвестность.
